Тарьей неловко переминается с ноги на ногу, сжимая в руках розы. Странно, но на стеблях нет шипов, ни одного. Чтобы не причинить Сандвику даже крохотной капли боли. Говорят, физическая боль заглушает душевную, но Тарьей перестал в это верить уже давно. Он чувствует себя выгоревшим, опустелым лесом, где остались лишь острые пеньки надежд. Кажется, Хенрик снова к нему возвращается, штормовым ветром встряхивает за грудки и вдыхает в него жизнь. Хенке особенно красивый сегодня — в идеальном смокинге, с идеальной укладкой, с идеальной улыбкой на пол-лица. Тарьей полностью забывает о родителях и об их годовщине свадьбы.

— Знаешь, ты должен гордиться своими друзьями, — Хенрик краем глаза цепляет каждое движение Тарьея, видит, как лихорадочно дёргаются мышцы его лица. Но слишком близко он не подходит. Не хочется доводить Тарьея до обморочного состояния. — А ещё у тебя просто мировая мама.

— Это она тебя позвала? — охрипшим голосом тянет Тарьей, наливая себе стакан воды. Мысли в голове путаются в клубок отчаяния, и Сандвику по-прежнему кажется, что он сходит с ума. Хенрик так близко, на расстоянии вытянутой руки, и вполне реальный. Тарьей совсем по-другому представлял их встречу, готовил серьёзную речь, сшитую с порывистых извинений, но нужные слова расползлись по углам сознания, заполняя голову звенящей тишиной.

— Лиза вчера позвонила твоей маме на домашний, рассказала всю правду, и вот я здесь, — Хенрик полосует спину Тарьея горящим взглядом и медленно сокращает между ними расстояние. Лишь несколько шагов отделяют его от человека, к которому он мчался, наплевав на все правила дорожного движения, на скребущую боль в груди, на собственную гордость. — Кстати, твои родители только что уехали в ресторан без тебя.

— Конспираторы хреновы, — Тарьей развязывает на шее бабочку и резко поворачивается к Хенрику, насилу не столкнувшись с ним лбами. — Зачем я только напялил этот дурацкий костюм и бабочку?

— Ты безумно соблазнительный в костюме, — Хенрик бережно касается ладонью щеки, и Тарьей широко распахивает глаза. Холм победно улыбается и руку убирать не торопится. Сандвик не ждал открытого проявления нежности, не надеялся увидеть знакомую тёплую улыбку, но Холм настроен более чем решительно, иначе попросту не приехал бы. — Тебе идёт бабочка, которую я подарил.

— Это моя любимая бабочка, — Тарьей заливается краской, плавится под бархатными прикосновениями родных рук, и коленки подкашиваются от страха. Нежданная близость накрывает волной, затапливает разум, душит, и это уже ненормально. — Я пойду поставлю цветы в вазу.

— Стой, подожди пожалуйста, — Хенрик не даёт вырваться, не позволяет сдвинуться и лишь крепко держит за плечи, всем телом прижимая Тарьея к кухонному. У Сандвика в груди вместо сердца раскалённый уголь переворачивается, и бисеринки пота щекочут висок.

— Что? — Тарьей испуганно поднимает глаза, облизывая губы. Впервые за три недели так близко — в глаза. Пусть Холм никогда из рук его не выпускает — таких цепких, горячих, родных.

— Я должен извиниться перед тобой за то, что тогда так поступил — пропал неизвестно куда, да ещё и на все твои звонки и сообщения не отвечал, — Хенрик чеканит как по нотам, не открывая глаза, и Тарьей послушно проглатывает каждое его слово. — Когда Лиза наконец мне дозвонилась и рассказала, что ты уехал в Берген, я чуть с ума не сошёл. Я подумал, что потерял тебя навсегда.

— Я больше не мог оставаться в Осло, зная, что ты меня ненавидишь, — Тарьей виновато всхлипывает, обводя клейким взглядом свои ботинки. Он так и не научился смотреть в глаза и говорить откровенно, не запирая чувства под замок. Вечно мычит себе под нос, краснеет, как девчонка, и страхом паническим давится. Маленький ребёнок. Даже извиниться перед любимым человеком мужества не хватает.

Сердце загорается предупреждающе красным, воет сиреной о помощи, когда Хенрик слышит в голосе Сандвика слёзы. Как тогда, два месяца назад, когда бежал за ним даже без прозрачной надежды быть замеченным, услышанным, понятым. Просто боялся его потерять и бежал следом, тормоша замученные лёгкие оковами ребер. Шестеренки срывает будто по щелчку пальцев — одним тихим всхлипом, и Холм сгребает Тарьея в охапку. Загораживает от всего мира, обнимает крепко-крепко и мажет подбородком по шее. Он простил его, простил, почти что сразу, потому что не может по-другому. Никак.

— Ти, какой же ты дурак, — пронизывающий голос Хенрика струится у Тарьея под кожей. — Если бы ты знал, как сильно я тебя люблю. Я злился, мучился и не понимал, что нужно делать. Но я понял одно: несмотря на все трудности, мои чувства к тебе не изменятся. Я не могу представить свою жизнь без тебя.

— Прости меня, Хенке, прости, — Тарьей утыкается носом Хенрику в грудь и бормочет смущённо, расплывчато. — Я не должен был тебя предавать, я не должен был целовать Германа. Всё, что было до тебя, — это прошлое, а ты — моё настоящее и будущее. Я люблю только тебя.

— Я знаю, малыш, знаю, — Хенрик обнимает ещё сильнее и улыбается, по-детски счастливо и широко. Он снова вспоминает маму Тарьея и мысленно её благодарит. Кажется, у него будет самая добрая тёща. Потому что муж определённо будет самый лучший, самый любимый. — Есть один способ, который поможет нам забыть о прошлом навсегда.

*

Хенрик толкает Тарьея в сторону кровати, надавливая горячими ладонями на плечи, и опускается перед ним на колени. Он лукаво улыбается, обнажая белоснежные зубы, и скользит пальчиками по ткани брюк, обтягивающей колени Сандвика. Медленно стягивает с него штаны, будто испытывает, дразнит, издевается. Хенке опускается к Тарьею на колени, поставив ноги по обе стороны, и пристально заглядывает в сверкающие возбуждением глаза. Холм даже представить не мог, что его мальчика так легко завести. Он обводит пальцами бледные скулы, касается большим пальцем линии губ и хитро прищуривается. Хенрик ведёт какую-то двусмысленную игру.

Пальцы Хенрика опускаются ниже — царапают гладкую шею, пуская электрические заряды по артериям. Тарьей подтягивает Холма ближе, и тот начинает ловко расстёгивать его рубашку, но отпечатки румянца на щеках выдают его с потрохами. Он так долго ждал этой близости с Хенриком, но в то же время боялся. Сандвик уже давно не девственник, но с Хенке хочется по-другому. Медленно, сладко, особенно. Чтобы запомнить каждый миг.

Хенрик решительно двигает бёдрами, скользя по чужому паху, и пускает новую волну возбуждения, заставляя Тарьея краснеть, как девчонку. Но смущение растворяется в воздухе ровно в тот момент, когда Холм добирается до последней пуговицы. Хенке не хочется снимать рубашку с Сандвика, и он лишь раздвигает её полы в стороны: Тарьей выглядит до одури сексуально. Хенрик не хочет снижать собственное возбуждение ни на градус.

Холм выцеловывает каждый сантиметр лица Тарьея, слизывая горькие бисеринки страха со щёк, вырисовывает языком причудливые узоры на шее и нежно оглаживает торс. Сандвик протяжно выдыхает, хватается одной рукой за шею Хенрика, проминая позвонки, оглаживая кожу и царапаясь, когда его язык находит особенно чувствительные точки. Вторая рука спускается вниз — к медленно, но ритмично двигающимся бёдрам. Тарьей осторожно вытаскивает член Холма, обхватывая его ладонью, и к толчкам бёдер прибавляются неспешные ласки рукой.

Хенрик теряется от каждого прикосновения Тарьея, плавится под его горячими пальцами и прерывисто дышит, закатывая глаза от наслаждения. Дыхание неровное, рваное, жаркое, и Сандвик готов кончить только от одного его вида: растрёпанные пшеничные волосы, прилипающие ко лбу, искусанные губы и затуманенные возбуждением глаза. Их первая ночь запомнится навсегда.

Хенке поднимается россыпью мокрых поцелуев к ключицам и проводит по ним кончиком носа, вдыхая аромат чужого парфюма — едва уловимые нотки ванили, яблока и лимона. Хенрик застывает на несколько мгновений, щекоча распалённую кожу своим горячим дыханием, и продолжает скользить губами по телу Тарьея, лаская его плечи, грудь, шею, оглаживая бёдра, поясницу и выгибающуюся под ладонями спину.