Тарьей уже второй день дома, а осознавать, насколько жестоко обошёлся с родителями, начинает только сейчас. Сбежать от них в чужой город, не обмолвившись и словом, было чудовищной ошибкой, которой нет никаких оправданий. Мама с детства учила, что проблемы нужно решать, а не сбегать от них, закрываясь в себе. Сандвик вырос, но великой истины так и не усвоил, продолжая лезть на рожон. Боль, причинённая близкому человеку, всегда возвращается бумерангом и стегает в разы сильнее. Всё началось гораздо раньше — не два месяца назад, когда Тарьей отправился в Осло.

Жизнь Тарьея в корне изменилась полтора года назад — когда он впервые встретил Германа. Влечение к нему не стало для парня открытием, потому что он давно знал, что девушки его не интересует. Томмераас лишь помог ему в этом убедиться. Как пишут сердобольные романтики, это была любовь с первого взгляда. Чувства переполняли, бурлили в груди с неимоверной силой, и Тарьей не мог им сопротивляться, да и не хотел на самом деле. Всё закрутилось быстро и захватывающе горячо: от каждого неосторожного взгляда ладошки потели, а от сочных поцелуев сердце пожаром вспыхивало.

Сандвик не верил, что сможет когда-нибудь влюбиться по-настоящему, потому что душу разъедал страх быть непонятым и отвергнутым. Его родители открыто презирали гомосексуалистов и даже на секунду не задумывались, что их сын может быть одним из них. Тарьей влюбился — безудержно, простодушно, по-настоящему. Прошёл, изведал, прочувствовал все колеи любви — от тягучей страсти до громящей ревности. Это были идеальные отношения, и с каждым днём становилось всё труднее, их скрывать, потому что без Германа Сандвик уже не жил. Доводилось придумывать глупейшие поводы, чтобы съездить в Осло, потому что не видеть Томмерааса было равносильно атомной катастрофе.

Однажды утром Тарьей проснулся с мыслью, что ему с Германом больше нет спасения. Сандвик не хотел, чтобы от гнева родителей пострадал и его парень. Который был абсолютно ни в чём не виноват. Который даже не подозревал, что их отношения разрушатся в одно мгновение, осыплются порохом под ноги, разорвутся тонкими нитями. Тарьей помнит тот проклятый день. Помнит свои дрожащие руки и застывшие глаза Германа, полные слёз и ядовитого непонимания. Сандвик уехал без объяснений, как трус, и даже номер сменил, лишь бы не возвращаться в прошлое, которое ещё совсем недавно было дивным раем, его утраченным счастьем. С того дня его жизнь покатилась в пропасть, с которой Тарьей до сих пор не может выбраться.

— Мам, мне обязательно идти в этом костюме? — Тарьей недовольно выгибает бровь, рассматривая своё отражение в зеркале. Как много тёплых воспоминаний вытягивает за собой эта черная бабочка. Подарок Хенрика, первый и единственный. Душа у Сандвика такая же пепельно-черная, загрубелая, изломанная. — Я чувствую себя не в своей тарелке.

— Тарьей, мы с папой решили отпраздновать нашу годовщину в ресторане, а там будет много гостей, — Глория с задумчивой улыбкой наблюдает за сыном, опершись на дверной косяк. Кажется, будто она не видела сына полгода, а то и больше. Причёску сменил и похудел ужасно — одна кожа да кости. Ведёт себя чересчур сдержанно, отстранённо и не рассказывает почти ничего. Больше всего пугает его взгляд — по-взрослому тяжёлый, хмурый, беспомощный. Глория с трудом узнаёт в этом парне своего сына.

— Я боюсь туда идти… — голос Тарьея натягивается струной и лопается с режущим треском, — после всего, что произошло.

— Ты — наш сын, и мы всегда будем любить тебя, что бы не случилось, — мама беззвучно подходит к Тарьею и со спины обнимает за плечи. Мягко смотрит на его отражение в зеркале и гладит по макушке, как в детстве. Она точно знает, что никогда не перестанет любить своего сына. Сплетни, колкие насмешки — всего лишь источник человеческой глупости, которую нужно задавливать в зародыше, пока не заполонила грудь сизым дымом. Ничто не заставит Глорию отказаться от собственного сына. — Мы не должны были отпускать тебя.

— Всё хорошо, мам, — Тарьей улыбается всполошенно грустно и уклоняется от внимательного взгляда матери. Сейчас ему меньше всего на свете хочется её расстраивать. Сандвик уже и так неслабо поиздевался над ними: заставил волноваться, обвинять себя во всех смертных грехах, а ведь всегда был виноват только он, и от этого не уйдёшь. Морозно-тяжелый шлейф вины, окутывающий спину, гложущий сердце. — Не будем вспоминать об этом.

— Не нравишься ты мне, Тарьей, — Глория качает головой и нехотя отпускает сына. Вязкое замешательство в его глазах режет больнее ножа, барабанит током по вискам, сыплет солью на открытые раны. Она не понимает, что творится с её сыном. — Я вижу, что тебя что-то беспокоит, ты ходишь как в воду опущенный уже второй день. Ты точно больше не обижаешься на нас?

— Мам, мне не в чем вас обвинять, — Тарьей сидит на диване, нервно болтая ногой, и прячет уставшие глаза за раскрытой ладонью. Сердце матери не обманешь: она слышит уже вторую ночь подряд, как Тарьей давится рыданиями в подушку, а потом закрывается в ванной до самого утра. — Вы не могли понять меня, а я пытался наказать вас за это и сбежать. Теперь всё это в прошлом, и я с вами.

— Ладно, не будем о грустном, — Глория сдаётся и порывистым шагом следует к двери, даже не оглядывается ни разу. Теперь она уверена на все двести процентов, что поступила правильно. Мать позаботилась о сыне. — Собирайся, мы с папой будем ждать тебя в машине.

*

Тарьей уже несколько минут копошиться на кухне, не в силах найти стакан. Его не было дома какие-то два месяца, а, кажется, что прошла целая вечность. Будто обои на кухне приобрели другой оттенок. Будто мебель расставлена по-другому. Будто посуда лежит уже не на своих местах. Может, это и вовсе не его дом? Так, всего лишь картинная копия, удачно вписывающаяся в воображение. Нет, Сандвик помнит этот родной запах — аромат вишнёвого джема и свежеиспечённых булочек. Ничего не изменилось — изменился только он сам.

— Мам, ты что-то забыла? — Тарьей бросает короткий взгляд на дверь, услышав знакомый скрип. Наверное, Глория, как всегда в спешке, забыла ключи на комоде или вышла из дома в тапочках. Ничего не меняется, и радость необъяснимая скоблится под рёбрами порхающим мотыльком. Тарьей до сих пор не верит, что он дома, что он рядом с родителями — его настоящей семьёй. А разве была когда-нибудь другая?

— Кажется, это ты забыл попрощаться, — Тарьей медленно сходит с ума. Неужели до слуховых галлюцинаций уже докатился? Этот до слёз знакомый прокуренный голос текучим льдом заполняет вены. Расплавленной смолой хлещет по позвонкам, выворачивает наизнанку. Свинцовой дробью прошибает сердце — плачущая трель любви, живой и незабытой. Сандвик лишь смаргивает с ресниц точеный образ и до боли закусывает губу.

— Хенрик? — Тарьей оборачивается, плотно сжав пальцы в кулак, и почти не дышит.

Одно мгновенное столкновение взглядами, и у Тарьея не остаётся сил сдерживать слёзы. Волнение искристым градом сыплет в глаза, и его ведёт куда-то в сторону. Хенрик ловит его за талию, крепко прижимая к себе, и заглядывает прямо в глаза. Как же Сандвик соскучился по этому взгляду — пламенному, тягучему, любящему. Когда можешь рассмотреть в глазах напротив каждую прожилку эмоций, распутать все туманные мысли, узелок за узелком, и облегчённо вздохнуть. Потому что никогда не увидишь там едкой боли, холодящей душу. Никогда больше не поймаешь во взгляде злость, фонтаном колотящую под кожей. Только безграничное счастье, которое ещё вчера казалось далёким и почти невозможным.

— Ты всё ещё меня помнишь — это хороший знак, — Хенрик улыбается непривычно радостно и, поспешно убирая руку с талии Тарьея, протягивает ему букет красных роз. У Сандвика от удивления все слова застывают в горле ледяной корочкой. Хенке смотрит так пронзительно нежно, будто и не расставались ни на день, будто не было никакого предательства, не было боли и слёз. Это всё больше похоже на сказку.

— Что ты здесь делаешь? — Тарьей подозрительно жмурится, и голос предательски дрожит, как оголённый провод — вибрирует, трещит, рвётся и наземь опадает щепками обрывистых воспоминаний. Господи, неужели прошло три недели? Долгих, невыносимых три недели без Хенрика.