Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Потом были сообщения о коммунистическом перевороте в Чехословакии в 1948 г., чуть позже о блокаде Западного Берлина, о сталинистских режимах и политических процессах в России и в Восточной Европе, о нападении Северной Кореи, и постепенно я принял все постулаты и установки холодной войны.

Оглядываясь назад, можно сказать, что главным постулатом было отождествление Сталина и его преемников с Гитлером. Прежде всего речь шла о внутреннем тоталитарном контроле и безжалостном подавлении диссидентов. Здесь аналогия (особенно при Сталине) была справедливой. Я всегда чувствовал вполне обоснованное отвращение к внутренней тирании сталинистских режимов, как в Советском Союзе и Восточной Европе, так и в Китае, Северной Корее, Вьетнаме и Кубе.

Более сомнительным в ретроспективе – по существу сейчас, надо сказать, очевидно не соответствующим действительности – был постулат о том, что эти режимы, подобно нацистам, стремились к безграничной экспансии, которой они добивались военной агрессией при любом удобном случае. В частности, считалось, что коммунистические режимы в СССР и в странах Восточной Европы – имеющие теперь ядерное оружие и современные обычные виды вооружения – представляют прямую военную угрозу Западной Европе и Америке, более серьезную, чем гитлеровская Германия. Помимо прочего уравнивание коммунистических режимов с гитлеровским исключало любые попытки переговоров для решения конфликтов или ограничения гонки вооружений. Ничто, кроме полной военной готовности к неизбежному столкновению, не могло повлиять на Советский Союз или «сдержать» его угрозу «свободному миру».

Ко времени поступления в колледж, как и многие годы впоследствии, я представлял себя эдаким трумэновским демократом: либеральным сторонником холодной войны, поддерживающим профсоюзное движение и настроенным антикоммунистически, вроде сенаторов Хьюберта Хамфри и Генри Джексона, а также моего детройтского героя Уолтера Рейтера, председателя Объединенного профсоюза рабочих автопромышленности.

Я восхищался решением Трумэна послать бомбардировщики, груженные углем и продуктами питания вместо бомб, на помощь населению Западного Берлина во время советской блокады, которая началась в момент моего окончания средней школы. Два года спустя я целиком поддерживал его ответ на неприкрытую коммунистическую агрессию в Корее. Особое уважение у меня вызывало решение ограничить войну с применением обычных вооружений Кореей и отказ от рекомендаций генерала Дугласа Макартура распространить военные действия на Китай и использовать ядерное оружие. Я верил в правильность нашей политики и был готов сам отправиться в Корею, хотя и не особенно стремился попасть туда.

После получения отсрочки до окончания Гарварда и годичного обучения в Кембриджском университете я чувствовал себя обязанным занять то место, на котором вместо меня были другие. Вернувшись из Кембриджа, я добровольно записался на офицерские курсы Корпуса морской пехоты осенью 1953 г. Занятия должны были начаться следующей весной.

Когда двухлетний обязательный срок службы в морской пехоте подошел к концу летом 1956 г., я обратился в Главное управление корпуса с просьбой продлить срок моей службы на год, поскольку моя часть – третий батальон второй дивизии морской пехоты, где я был командиром стрелкового взвода, потом инструктором по боевой подготовке и командиром стрелковой роты, – отправлялась в Средиземное море в составе Шестого флота. Гамаль Абдель Насер, президент Египта, тогда национализировал Суэцкий канал. Назревал Суэцкий кризис, и нас предупредили, что не исключено участие в боевых действиях.

Как раз в то время меня приняли на три года младшим членом в Гарвардское общество стипендиатов. Мне не хотелось, чтобы подразделение, которое я обучал, отправилось в бой без меня. Когда мою просьбу удовлетворили, я отказался от престижного членства и отправился в Средиземное море со своим батальоном.

Десятилетнее пребывание в стане сторонников холодной войны подготовило почву для моей работы в течение следующего десятилетия в качестве консультанта правительства и специалиста по национальной безопасности. Однако не это заставило меня посетить корпорацию RAND в Санта-Монике, а потом стать ее сотрудником в конце 1950-х гг. Насколько я представлял, RAND занималась секретными исследованиями для военно-воздушных сил, которые в значительной мере были связаны с использованием ядерного оружия. Ничто не могло быть более отталкивающим для меня.

По правде говоря, за три года службы в морской пехоте я проникся уважением к вооруженным силам (особенно к мотострелковым войскам) и стал более благосклонно смотреть на возможность применения своих знаний в сфере разработки военной стратегии, чем прежде. Но работать на военно-воздушные силы? Заниматься планами ядерной бомбардировки? Это было не для меня – я выбрал Корпус морской пехоты, а не ВВС, именно потому, что морские пехотинцы не бомбили города и практически не имели отношения к ядерному оружию.

Так или иначе, довольно долго до поступления в RAND я собирался посвятить себя науке и стать экономистом-теоретиком. Уволившись из Корпуса морской пехоты весной 1957 г., я вновь подал заявление на вступление в Гарвардское общество стипендиатов и был принят. Это было, пожалуй, лучшее место для последипломного образования в стране. В течение трех лет младшие члены могли заниматься любыми исследованиями по своему усмотрению без какого-либо контроля, получали офис, бюджет на исследования и командировки, а также зарплату старшего преподавателя Гарварда. Они могли слушать разные курсы и набирать зачетные баллы, но их не заставляли писать докторскую диссертацию или защищать ее.

Я знал, чем хотел заниматься{35}. Еще на последнем курсе в колледже меня очаровала новая область – «теория принятия решений», абстрактный анализ процесса принятия решений в условиях неопределенности. Для получения степени в области экономики я написал дипломную работу на тему о том, как описывать и понимать, а возможно, и улучшать процесс принятия решений людьми, когда у них нет уверенности в последствиях их действий. В ней, в частности, рассматривалась ситуация конфликта{36}, в которой неопределенность в какой-то мере была связана с решениями рационального противника, т. е. с теорией игр.

Осенью 1957 г. я сконцентрировал внимание на выборе в условиях крайней неопределенности или, по моей терминологии, «неоднозначности»: скудная информация, необычные или незнакомые условия, отсутствие надежной основы для процессов понимания, противоречивые факты или доказательства, противоположные мнения экспертов. Подобные характеристики присущи очень многим ситуациям, особенно военно-политическим кризисам. На мой взгляд, существующие теории приемлемого поведения («рациональный выбор») в таких условиях были неадекватными и даже непригодными, и я решил показать это и предложить нечто лучшее. Меня также интересовала роль угроз, которыми, как я считал, большинство экономистов, использовавших «теорию переговоров», пренебрегали.

В какой-то мере из-за того, что все это имело отношение к принятию военных решений, одной из организаций, особенно интересовавшихся такими вопросами, была RAND, чьи математики публиковали свои работы чаще других. Именно несекретные публикации RAND по теории принятия решений привлекли мое внимание, а не оборонные разработки.

В августе 1957 г., в конце летнего изучения математической теории вероятности в Стэнфордском университете я посетил RAND и в результате получил предложение ее экономического департамента поработать следующим летом у них в качестве консультанта. Я принял это предложение исключительно из любопытства. Ни я, ни кто-либо другой, насколько мне известно, даже не подозревал в тот момент о надвигающемся ядерном кризисе.

В скором времени нашему обществу предстояло узнать о серьезном изменении ситуации. На самом деле это изменение уже произошло, как я узнал позднее от сотрудников экономического департамента RAND. Им было известно кое о чем, что пока не привлекало широкого внимания за пределами Министерства обороны: заявление Советского Союза от 26 августа об успешном испытании межконтинентальной баллистической ракеты (МБР) большого радиуса действия. Секретная разведывательная информация, которой экономисты RAND не могли поделиться со мной, подтверждала это.

вернуться

35

Я знал, чем хотел заниматься См. Daniel Ellsberg, “Decision-making Under Uncertainty: The Contributions of von Neumann and Morgenstern,” (honors thesis, Harvard University, 1952). Daniel Ellsberg, “Classic and Current Notions of ‘Measurable Utility,’ ” Economic Journal 64 (1954): 225–50.

вернуться

36

рассматривалась ситуация конфликта См. Daniel Ellsberg, “Theory of the Reluctant Duelist,” American Economic Review, vol. 46 (1956): 909–23. Хочу заметить, что, хотя меня нередко называли впоследствии специалистом по теории игр, в основе моей диссертации и этой статьи лежала критика решения фон Неймана и Моргенштерна для рациональной стратегии в «играх с нулевой суммой для двух лиц», основы классической теории игр. Это, возможно, был первый – и на протяжении многих лет единственный – критический, скептический взгляд на эту теорию.

9
{"b":"619688","o":1}