Два месяца спустя, 4 октября 1957 г., когда я вернулся в Гарвард, уже весь мир знал о «Спутнике», летающем вокруг Земли советском искусственном спутнике, который передавал сигналы «бип, бип». Соединенные Штаты оказались неспособными сразу же повторить такое техническое достижение, и это пошатнуло глобальную уверенность в техническом и научном превосходстве США. Хотя Эйзенхауэр и преуменьшал беспокойство, связанное с новым космическим объектом (если верить его публичному заявлению, то это «не вызвало у него опасений, совершенно никаких»), на деле было понятно, что американцы на континентальной части Соединенных Штатов стали уязвимыми так, как никогда за всю историю. Запустив спутник на орбиту, Советы наглядно подтвердили свои заявления двухмесячной давности о том, что у них есть межконтинентальные ракеты.
Как оказалось, в первых отчетах Project RAND в 1946-м и 1947 г. (когда Project RAND, этот своего рода зародыш корпорации RAND, был частью конструкторского отдела Douglas Aircraft Company) содержалось предложение о создании космического аппарата, который мог быть выведен на орбиту к 1952 г. В отчетах говорилось о политическом аспекте этого события: «Психологический эффект запуска спутника будет в определенной мере аналогичным испытанию атомной бомбы. Спутник покажет всем другим странам, что мы можем отправить управляемую ракету к любой точке на Земле»{37}. Но в то время генералу Кертису Лемею, отвечавшему за разработки для ВВС, высотные бомбардировщики казались более привлекательным средством устрашения других стран, чем ракеты, и на реализацию предложения не дали денег.
В то время как Соединенные Штаты пытались запустить хоть что-нибудь осенью 1957 г., русские в ноябре вывели на орбиту второй, значительно более крупный спутник с собакой по кличке Лайка на борту. Второй советский спутник нес значительно больший полезный груз. Выведенный на орбиту, как и первый спутник, межконтинентальной ракетой-носителем, он показал, что советская ракетная техника обладает достаточным тяговым усилием и точностью для доставки термоядерных боеголовок к целям на территории США через 30 минут после пуска. В следующем месяце огромная аудитория зрителей наблюдала по телевизору, как американская ракета поднялась на полтора метра в воздух, а затем рухнула и взорвалась на стартовой площадке. Головная часть с миниатюрным спутником на борту отделилась и упала в близрастущий кустарник, его радиопередатчик все еще подавал сигналы. («Кто-то должен прекратить эти страдания и пристрелить его», – заметил один из наблюдателей.) Газеты упражнялись в изобретении обидных прозвищ: «Злополучник», «Бедапутник», «Капутник». (Первое успешное испытание американской МБР состоялось лишь в ноябре 1958 г.)
К этому времени настроение в стране резко изменилось. Летом 1958 г., когда я работал в RAND, администрация Эйзенхауэра ответила на унижение, связанное с советским лидерством в космосе, созданием Управления перспективных исследований и разработок (DARPA) в Министерстве обороны, Национального управления по аэронавтике и исследованию космического пространства (NASA) и принятием Закона об образовании для нужд национальной обороны с выделением миллиарда долларов на развитие науки и математического образования.
Что касается меня, то по прибытии в Санта-Монику в июне в качестве летнего консультанта я стал заниматься не теоретическими изысканиями в сферах «теории принятия решений» и «теории переговоров», а конкретными решениями, от которых, как тогда казалось, зависело будущее мирного сосуществования, выживание страны и даже всего человечества. Главным был вопрос удерживания Советского Союза от соблазна использовать его очевидное превосходство в ракетных системах для нападения или устрашения Соединенных Штатов.
На лето 1958 г. пришелся пик предсказаний разведслужб в отношении неизбежности огромного превосходства Советов в развернутых системах МБР, так называемого «ракетного разрыва». Однако еще до этих предсказаний секретные исследования RAND на протяжении четырех предыдущих лет показывали, что способность Стратегического авиационного командования нанести ответный удар с использованием стратегических бомбардировщиков после неожиданного нападения Советов далеко неоднозначна. Из них следовало, что мы очень уязвимы даже для советских бомбардировщиков (позднее это превратилось в чрезвычайно раздутый разведслужбами «разрыв по бомбардировщикам», предшествовавший ракетному разрыву). В более ранних исследованиях советским МБР{38} и ракетам подводного базирования отводилась очень небольшая роль. Однако добавление даже 20–40 МБР значительно увеличивало возможности Советов по нанесению обезоруживающего неожиданного удара. Наименьшая оценка советского ракетного потенциала на ближайшую перспективу, фигурировавшая в более свежих исследованиях RAND, составляла 30 МБР. Что касается оценок ВВС и ЦРУ, то в них фигурировали сотни МБР на начало 1959 г. (при чрезвычайном напряжении сил) и практически точно к 1960–1961 гг., ну а в прогнозах на 1960-е гг. счет шел уже на тысячи.
Уверения Эйзенхауэра и его очевидное спокойствие по отношению к проблеме, казалось, подтверждали представления о нем, как об удалившемся на покой дедушке, потерявшем связь с реальностью и занятым одним лишь гольфом. Именно так о нем думали в RAND, когда я пришел туда работать. Помимо прочего источник финансирования корпорации – ВВС, которые определенно видели перспективу огромного превосходства Советов по МБР, – оказался из-за бюрократии не в состоянии эффективно реагировать на угрозу. Попросту говоря, они упирались и медлили с принятием рекомендаций, которые RAND предлагала на протяжении нескольких лет и которые после запуска советского спутника стали неотложными.
Мои новые коллеги по RAND однозначно считали, что Советы не пожалеют сил на быстрое наращивание ракетного потенциала с прицелом на лишение Стратегического авиационного командования возможности нанести ответный удар и что шансы на достижение этой цели очень высоки. Такое советское превосходство и даже просто стремление к его достижению разрушало основу ядерного сдерживания. По крайней мере так казалось любому, кто читал отчеты об исследованиях и разделял широко распространенную во времена холодной войны уверенность в том, что Советы жаждут глобального доминирования. Так думали все, с кем я тесно сотрудничал в RAND. В свете оценок разведслужб, ставших доступными мне после получения допуска к секретам, а также мнений моих высоко интеллектуальных коллег к подобным взглядам пришел и я.
Уже через несколько недель после приезда в 1958 г. я погрузился в то, что представлялось самой неотложной конкретной задачей, с которой когда-либо сталкивалось человечество: предотвращение обмена ядерными ударами между Советским Союзом и Соединенными Штатами. Исследования RAND говорили о том, что проблема была более сложной и неотложной, чем мог представить себе кто-либо за пределами корпорации. В последние годы десятилетия почти все департаменты и аналитики RAND буквально зациклились на решении одной-единственной задачи – удержание Советов от нанесения ядерного удара по американским средствам возмездия и по территории страны. Средство сдерживания виделось в гарантированной способности США нанести ответный удар в результате высокой выживаемости систем ядерного оружия после атаки. Атмосфера концентрации сил и коллективной работы над задачей чрезвычайной срочности во многом была сродни той, в которой работали участники Манхэттенского проекта.
В самом центре этого процесса генерирования идей находился экономический департамент, в который я пришел. В первую же неделю работы в качестве летнего консультанта в 1958 г. меня назначили докладчиком в дискуссионной группе по реагированию на стратегическую угрозу, куда входили Альберт Уолстеттер, Гарри Роуэн, Энди Маршалл, Ален Энтовен и Фред Хоффман – ведущие стратегические аналитики экономического департамента, а также Билл Кауфманн из социологического департамента и Герман Кан из физического.
