Процветающий по меркам провинции, храм все равно казался заброшенным, словно его обитатели внезапно исчезли без следа, испарились. Ни детей, со смехом резвящихся в тени. Ни монахов, читающих наизусть тексты в качестве практики дхармы[25]. Ни жителей городка, беседующих на ступенях молитвенного зала. Только отзвуки…
Я ощутила чье-то присутствие.
– Здесь есть кто-нибудь? – спросила я шепотом.
Ответа не последовало. Лишь отголоски пустоты…
Справа от пруда возвышалась белая ступа – купол в форме колокола с длинным золотым шпилем, который, сужаясь, уходил в небо. Ступу воздвигают, чтобы хранить в ней реликвию Будды – кусок ткани, прядь волос, зуб – или, как однажды сказал мне папа, наше желание жить вечно, быть бессмертными. Глядя на громаду ступы, я подумала, что в ней, должно быть, хранятся все желания, какие только можно вообразить, желания живых и мертвых, чей прах покоился рядом в тьеддеях – миниатюрных подобиях ступы.
Слева от пруда стояли четыре здания, выкрашенные в горчично-желтый цвет, со множеством окон за деревянными ставнями – точь-в-точь моя школа в Пномпене. Здания располагались квадратом, и в центре был установлен флагшток, высокий и тонкий, – на нем остались обрывки спущенного флага. На утоптанной площадке рядом с флагштоком когда-то играли дети. На пыльной земле виднелись очертания нарисованных углем классиков. В одном из квадратов лежал камешек – здесь остановился тот, кто играл последним. Кто? Кто был здесь последним? И снова мне показалось, что я слышу эхо. Словно призрак шептал мне на ухо. А может, это мои собственные мысли пробивались сквозь тишину. Я подняла камешек и положила его в карман – амулет, приносящий удачу, защита от злых сил.
Мы могли располагаться как угодно. Школьные здания пустовали, и все классы стояли открытие. Их оказалось больше, чем семей, так что мы могли свободно распределиться по школе, выбрав любую понравившуюся комнату. Но почему меня не покидало ощущение, будто мы вторглись сюда без разрешения? Будто кто-то наблюдает за нами?
Наша семья выбрала класс, окна которого выходили на рисовые поля, болото и раскинувшийся за ним лес. В классе не было ни парт, ни стульев – только следы от них на плиточном полу. На стене висела доска. Наверху кто-то – может, монах-учитель – цветными мелками написал: «Знает тот, кто…» Конец фразы стерли, оставив на доске радужные разводы.
Сложив вещи в угол, мы осмотрелись. Ничего особенного, конечно, просто пустая комната, и все же лучше, чем спать под открытым небом среди ночных тварей. Места вполне хватало, чтобы не мешать друг другу. Открыв дощатую дверь, Большой Дядя обнаружил за ней еще одну комнату, намного меньше нашей. Возможно, кладовая, вот только в ней ничего не было. Тата предложила занять и ее тоже, пока это не сделал кто-то другой. Однако мы решили сложить в нее лишние вещи, а спать всем вместе в классе.
Близнецы проспали почти полдня, пока мы ехали в грузовике, и теперь им не сиделось на месте. Они носились из класса на улицу и обратно, а за ними с радостным визгом бегала Радана. Большой Дядя нашел всем троим применение: мальчикам он дал скатанную циновку и поручил отнести ее в маленькую комнату, а Радане вручил кастрюлю и велел идти за близнецами. Сестра потопала в указанном направлении, бренча крышкой.
Папа ненадолго вышел и вернулся с метлами, тряпками и ведром воды. Все вместе мы смахивали пыль, оттирали грязь, подметали и мыли полы. На стене у входа в класс я нашла несколько темно-красных отпечатков рук с неестественно длинными, как у тени, пальцами.
Заметив, что я смотрю на отпечатки, папа подошел с тряпкой и стал тереть стену. Он тер до тех пор, пока красные следы не стали одним большим бледно-розовым пятном. Потом взялся за доску: тщательно вымыл ее, а когда дошел до написанных на ней слов, отложил тряпку, нашел в куче мусора кусочек мела и закончил фразу: «Знает тот, кто учится, находит тот, кто ищет».
Мы распаковали вещи и разложили циновки. Солнце уже село, и небо стало темно-серым, как шкура буйвола. Мама собралась готовить ужин. Солдаты Революции не спешили принести нам еду. Тетя Индия предложила подождать – вдруг они все-таки появятся. Большой Дядя заметил: судя по виду этих ребят, они сами не знают, что будут есть на ужин, не говоря уже о нас.
– Мы скорее наловим лягушек в пруду. – Он подмигнул мне, намекая на вчерашний случай с лягушкой.
– Оак-оак-оак, – заквакал папа, подражая доносящемуся издалека пению лягушек.
– А ну перестаньте, оба! – осадила их мама.
Близнецы и Радана, услышав слово «лягушки» и папино кваканье, принялись прыгать по комнате на руках и ногах. Мы дружно прыснули, и громче всех смеялась Тата. И вдруг ее смех перешел в плач.
– Мы ведь больше не вернемся домой? – всхлипнула она. – Мы умрем здесь.
Ее всю трясло. Моя царственная тетя, никогда не терявшая самообладания и уверенности в себе, рыдала как маленькая, и никто не знал, чем ей помочь.
Подошла Радана и, приобняв Тату одной рукой, осторожно, как хрупкую куклу, поцеловала ее в щеку.
– Тата болит? – спросила она.
Тата кивнула. Радана поцеловала ее еще раз и изо всех сил подула на Тату – чтобы все прошло.
– Не болит! – объявила сестра, смешно растопырив пальцы, вся такая пухленькая и жизнерадостная.
В маминых глазах блеснули слезы. Взяв мешок с рисом и кастрюлю, она вышла из комнаты.
Комната погрузилась в темноту, горел только огонек от половинки свечи, которую папа принес из молитвенного зала. Пока мы устраивались на ночь, я ощущала присутствие духов. Их тени делили печаль с нашими тенями, их вздохи повторяли наши мысли. Знает тот, кто учится, находит тот, кто ищет…
«Рами, – звали меня голоса. – Проснись, Рами, проснись…» Я открыла глаза и в темноте увидела над собой папино лицо.
– Проснись, милая, – прошептал он. – Я хочу показать тебе кое-что. Пойдем… пока оно не исчезло.
Сев на постели, я протерла глаза. Папа придержал для меня край москитной сетки, а когда я выскользнула из-под нее, взял меня на руки и на цыпочках направился к выходу.
Мы вышли в серо-синий сумрак. Темный наряд рассвета окаймляли полосы тумана. Земля была сырой, воздух хранил память о дожде. Теперь и я вспомнила: дождь приходил ночным гостем, разбудил меня стуком, а когда я уснула, незаметно прокрался в мой сон.
Папа опустил меня на землю, и мы двинулись, держась за руки, сквозь пористый туман. Холодный воздух, проникая в ноздри и легкие, будил меня. Я огляделась по сторонам. Все замерло. Через открытые двери и окна школьных зданий виднелись москитные сетки и чувствовалось глубокое, стройное, точно всем им снился один и тот же сон, дыхание спящих. Казалось, кто-то заколдовал это место, окутав его безмятежностью.
Мы подошли к молитвенному залу и словно очутились в том мифическом заоблачном королевстве из «Реамкера». Ленты тумана оплетали колонны и балюстрады, взвивались к потолку и спускались к пруду, где сворачивались подвижными кольцами – такие остаются в воздухе от пламени, изрыгаемого драконами.
– Похоже на Аютию, – прошептала я, боясь, что от звука моего голоса все исчезнет. Я не нашла страницу, которую вырвала из «Реамкера». Должно быть, она выпала из кармана по дороге. Впрочем, она мне была не нужна. Я видела перед собой настоящую Аютию. – Как же красиво.
– Невероятно, правда? – Папа сжал мою руку. – Вот зачем я привел тебя сюда. – Он медленно выдохнул, и пар изо рта смешался с туманом. – Тот, кто видит рай в воображении, наделен даром, а тот, кто увидел его наяву, родился заново.
– Так значит, это рай? – Я моргнула, стряхивая остатки сна.
– Во всяком случае, его отражение. Если кто-то увидел это отражение на земле, значит, есть и настоящий рай. – Папа перевел взгляд на двух змей, высеченных на балюстрадах. – Нага – от слова нагара, что в переводе с санскрита означает «город» или «королевство». Нага – символ божественной энергии, наша связь с небесами. По одной из многочисленных легенд, земля, где наги украшают колонны, башни, шпили, – плод божественного вдохновения. Моя любимая легенда – о Прэах Кхет Мелиа, сыне Индры и его земной супруги. Однажды, когда Мелиа было двенадцать лет, отец позвал его к себе на небеса. – Папа посмотрел вверх и показал на изображение мифического существа, полуптицы-получеловека, венчавшее каждую колонну молитвенного зала. – Возможно, на одном из этих существ – мне нравится так думать – Мелиа поднялся к отцу.
