Я смотрю на него снизу вверх. Он красивее любого актера в кинофильмах. Он проводит рукой по волосам, немного их ероша. Непроизвольный мелкий жест, который так раздражает Бэбс. «Если ему нужно занять чем-то руки, пусть закуривает, мать его». А мне нравится смотреть, как он так делает. Словно он знает, что человек не вправе быть таким красивым, и пытается придать себе недостатков. Дать и другим шанс.

– Где Бэбс, малышка? – начинает Мак.

Я уже до мелочей знаю его интонации. Я знаю, как он просит Бэбс налить ему выпить, знаю хрипловатые рулады, какие он выводит, когда они с Бэбс занимаются сексом. От того, что, разговаривая со мной, он теперь называет ее не «твоя мама», как в день нашего знакомства, а Бэбс, мне становится грустно. Теперь даже он знает, что Бэбс может быть – всегда и только – Бэбс. Она никогда не меняется, даже ради меня. А еще мне не слишком нравится обращение «детка». Из его уст оно звучит не ласково, нет, это – просто ленивое словечко, которое он вворачивает, когда разговаривает с девочками, которые ничего для него не значат.

– Она вот уже несколько дней не отвечает на звонки, – продолжает он. – Я начал волноваться.

Я хочу сказать, что Бэбс не из тех, за кого волнуются, но говорю только:

– Ее тут нет.

Я боюсь, что, если сразу выдам слишком много информации, он уйдет.

– А где она? – спрашивает Мак.

– Она на тебя злится, – говорю я, надеясь так выиграть еще немного времени.

– Почему?

– Из-за той ночи. Когда ты купил подарок.

– Не понимаю.

Эпизод с ожерельем превыше его понимания, зато я привлекла его внимание.

– Откуда ты знаешь?

Я скатываюсь с кровати, достаю из ящика туалетного столика жемчуга Бэбс. Приношу их ему.

Уехав в Париж, Бэбс оставила ожерелье дома. Я нашла его свернувшимся змейкой в ящике туалетного столика. Брошено среди щеточек для ресниц и тюбиков помады, как забытая нитка бус с карнавала Марди-гра. С тех пор как она уехала, я навещала ожерелье дважды. Я хочу его примерить, но боюсь сломать застежку. Я осторожно касаюсь жемчужин. Они гладкие и холодные – как замороженные виноградины.

Я не удивилась, что нашла жемчуга в ящике. Бэбс, скорее всего, никогда их не наденет. Какое бы удовольствие они ей ни принесли, оно выдохлось, едва продавец вернул ей кредитную карточку и улыбнулся следующему покупателю. На взгляд Бэбс, в жемчугах нет ничего сексуального. Какими бы дорогущими ни были эти, они не способны царапать и резать, как другие драгоценные камни. И еще жемчужины округлые. Слишком женственные. Слишком пассивные. Подвержены воздействию духов, хлорки, острых предметов, которые оставляют царапины. Бэбс считает жемчуг глупым.

– Видишь?

Сев, Мак берет у меня ожерелье, держит за конец, прикидывая вес. Точно это животное, которое она убила.

– То еще ожерелье. Как по-твоему, почему она злится на меня, если пошла и купила себе такое? Я бы сказал, она сделала это на радостях.

Мне хочется сменить тему, но что еще может его заинтересовать? Будь я достаточно взрослой, я могла бы подставить губы для поцелуя. Но он сидит тут со мной только потому, что хочет понять Бэбс.

Мак так занят попытками разобраться, почему Бэбс уехала, оставив вместо себя одиннадцатилетнюю девочку, что тоже не нарушает молчание. Он касается наручных часов. У часов круглый циферблат, черные римские цифры и черный ремешок из крокодиловой кожи. В ремешке – там, где проходит штырек пряжки, – промялась ложбинка.

Наконец-то! Вот о чем можно поговорить.

– Можно посмотреть твои часы?

Сняв, он протягивает их мне. Я их надеваю. Часы тяжелые и огромные у меня на запястье и прокручиваются, как браслет. Часы Мака словно бы и мне придают приятную весомость. Больше всего на свете мне хочется оставить их себе. Но почему-то я знаю, что без них он из пентхауса не уйдет.

Я снимаю часы, переворачиваю циферблатом вниз. На задней крышке надпись: «11 апреля 1966. МГМ & MTM».

– Мне их подарили, – поясняет Мак, видя, как я пытаюсь разгадать смысл букв.

– На день рождения? – спрашиваю я, зная, что день рождения у Мака в августе. На следующий день после Бэбс.

– Когда я женился.

– Твоя мама? – Теперь я делаю вид, что мне одиннадцать, хотя мне и правда одиннадцать.

– Моя жена. – Он почти морщится, произнося последнее слово.

На краткий миг мне кажется, что он сейчас взаправду скинет ботинки… Ляжет на кровать и заснет со мной. Позволит держать себя за руку. Может, он тоже будет держать меня за руку. Грудь у него такая широкая, отутюженный воротничок рубашки такой свежий, я просто уверена, что от него пахнет весной. Мне хочется зарыться головой в его рубашку и задремать, пусть только на часок.

Но он встает, застегивает плащ, подхватывает с пола дипломат. Наклоняется и целует меня в макушку.

– Спокойной ночи, детка. Если Бэбс будет звонить, скажи, я по ней скучаю.

Я шепчу:

– Доброй ночи, Мак.

И он выходит за дверь.

После его ухода я нахожу на кровати четвертак. Монетка блестящая, словно только что отчеканенная. Это не часы, но хоть что-то. Мак мне ее не дарил, но и я ее не крала. Это обмен, порожденный мгновением.

Я храню этот четвертак почти полгода, потом теряю.

Декабрь 1979

Каждый год в начале декабря шестой класс Чикагской Начальной устраивает «отцовский завтрак». Папаш приглашают прийти перед началом уроков в школьный кафетерий и полакомиться блинами, вафлями, беконом и булочками с корицей. Ученики украшают столовую красными и зелеными бумажными розетками и собственноручно нарисованными портретами своих пап. В тот день, когда нам полагается их рисовать, я раздумываю, как бы мне отвертеться.

Моя классная руководительница Уэндолин Хендерсон ходит по комнате, раздает белые заготовки, чтобы было с чего начинать. Она и мне дает, не зная о моей дилемме. Все остальные мальчики и девочки вокруг меня берут фломастеры и приступают. Уэндолин возвращается к своему столу мимо меня.

– Тебе тоже пора пошевеливаться, Беттина, – говорит она мне с истинно учительским апломбом.

«Как это, мне пошевеливаться?» – хочется спросить, но я отвечаю лишь:

– Извините, я не могу.

– Это еще что такое? – переспрашивает она. – Не важно, что в твоей семье ситуация нестандартная.

– Э? – переспрашиваю я, а потом до меня доходит, что она, наверное, думает, что мои родители в разводе. Я решаю огорошить ее правдой:

– У меня нет папы.

Теперь Уэндолин начинает закипать, поскольку думает, что я придуриваюсь.

– Он умер? – спрашивает она без тени эмоций. Просто пытается установить факты.

– Точно не знаю, – честно говорю я.

Уэндолин смотрит на меня раздраженно. Она считает, что я просто пытаюсь привлечь к себе внимание.

– Тебя удочерили? – подбрасывает она.

– Нет.

– Ну, тогда у тебя должен быть папа, – говорит Уэндолин, точно никаких других вариантов быть не может.

– Наверное, – признаю я, – но я не знаю, кто он. Моя мать никогда мне про него не рассказывала.

Школа – единственное место, где я называю Бэбс «моя мать». Уэндолин не перенесла бы, что я называю ее «Бэбс». Как сейчас не может перенести отсутствие папы.

– Гмм, – тянет Уэндолин, все еще не веря моему ответу. Но у нее на руках еще двадцать детей. Она не может и дальше тратить на меня время. Подумав минуту, она находит решение, – мне сразу видно, что она им гордится.

– Всегда можешь пригласить маму, – говорит она.

Мне не хочется объяснять ей, что Бэбс раньше полудня не встает. И уж точно не сделает исключение ради завтрака в школьном кафетерии. Я делаю вид, будто пригласить Бэбс гениальная мысль. Взяв фломастер, начинаю трудиться над приглашением.

Некоторое время спустя Уэндолин возвращается проверить, как у меня дела. Увидев портрет Бэбс, она одобрительно кивает. Бэбс мне в лицо рассмеется, если я принесу такое домой. Когда Уэндолин отворачивается, я комкаю лист и выбрасываю в корзину.