Он понял, что прошел месяц, как его выгнали из Альянса. Даже больше, считая несколько дней, отведенных на расследование, проведенное чисто формально. А он все еще не сказал матери, что сменил работу. Она уже вернулась из путешествия, несколько раз звонила, настойчиво приглашая в гости. Он то и дело сбрасывал вызов, потому что был на дежурстве и не собирался разговаривать с ней, пока Антон сидел рядом и мог слышать каждое слово.

Марик выключил воду, выбрался из душа. Посмотрел на смарт, лежавший неподалеку, и решил, что пора. Нужно съездить домой. Не в этот выходной и не следующий. Мама все еще считает, что он трудится пять дней в неделю и ждет его в воскресный день. Нужно договориться с Антоном поменяться сменами с другими патрульными, отоспаться после двух ночей, а в воскресенье сесть на ранний экспресс.

Так он и сделал. Антон согласился на удивление просто, лишь пожал плечами и сказал:

— Ладно.

После разговора о Лайле он держался тише обычного, смотрел волком, но вслух ничего не произносил, даже не обвинял. Между ними настал худой мир, и порой Марику приходилось напоминать себе, что он не в школе, и ему не надо наносить превентивные словесные удары, прежде чем его втроем или, лучше, вчетвером схватят и отметелят за школой. Он и забыл, как почти каждый день было больно вставать из-за нескончаемых синяков. А месяц, когда он лежал со сломанным ребром дома, показался ему лучшим в жизни: никто не докучал ему, не задирал, и только Лайла приходила почти ежедневно, чирикая о своих девичьих делах.

Лайла… Странно скучать по человеку, с которым порвал все связи десять лет назад. Он и не вспоминал о ней, просто вычеркнул из памяти. А теперь, когда подруга оказалась мертвой, заныло, заболело, и захотелось ее увидеть.

*

Утром воскресенья Антон взял сумку, по привычке положив в нее пару чистых носков и трусов, словно ехал к родителям в гости на выходные. Умом понимал, что было бы достаточно сунуть в карман смарт и ключи, но упорно брал вещи, будто ничего страшного не произошло три года назад. Он сам не знал, зачем поехал. Видимо, привычка в выходные ездить домой — неизгладима, даже если дома уже никто не ждет.

Он взял такси, купил билет в автомате на станции и запрыгнул в вагон электры. Заметив в полупустом вагоне знакомую чернявую голову, он удовлетворенно хмыкнул и направился к свободному месту возле Марика. Сев, буркнул:

— Привет.

Марик коснулся ладонью уха, отключая наушники, и с удивлением посмотрел на него. Глаза он распахивал, словно актриса — широко, искренне, ресницы торчат во все стороны.

— Привет, — эхом повторил Марик и тут же помрачнел.

Антон тоже вспомнил их первую встречу в качалке. Она задала тон их отношениям: все сразу не заладилось. Антон все же не был злым дураком, каковым его, несомненно, считал Марик. Постепенно понял, что сам виноват: набросился, обругал. Может, еще не поздно исправиться.

Электра легко соскользнула с места и понеслась вперед. Антон обреченно подумал, что сорок минут поездки пройдут в неловком молчании, и нечего было выделываться. Сидел бы себе дома, отдыхал и нравственно разлагался. Так нет, вбил себе в голову, что надо с партнером непременно приятелями стать, чтобы не вышло, как с бывшей напарницей…

— Тоже к родителям едешь?

— Ну да. Домой, — осторожно сказал Антон и покосился на Марика. Тот сидел, положив затылок на подголовник, и смотрел в окно над макушками сидящих напротив него пассажиров. Антон уже в который раз поразился, до чего же прямым у человека может быть нос, точно по линейке отмерян. Родители Марика такими носами похвастаться не могли. Его мать, хоть и обладала нервной, утонченной красотой, имела привычку то и дело касаться пальцем небольшой горбинки на переносице, а отца Марика Антон толком и не помнил — незаметный, ничем не примечательный мужчина. — Я забыл, как твоего отца зовут, — сказал Антон.

— Мама его презрительно называла «Джонни», — отозвался Марик.

И имя такое же, как и он сам, — распространенное, вылетающее из головы сразу же, как только услышишь.

— Называла? — переспросил Антон.

— Ага. Он умер. Когда теракт был в Бизнес-центре.

— Извини.

Марик повернул голову. Посмотрел в глаза, словно оценивая, искренне говорит Антон или нет.

— Да ничего, — сказал Марик. — Я все равно по нему особо не горевал. Он, знаешь, всегда был мелким и мелочным. На маму все вешался, шагу не мог ступить, чтобы на нее не посмотреть. А может, стоило быть пожестче, тогда бы она в нем человека разглядела.

От его холодных слов Антону стало не по себе. В Марике всегда был надлом, нечто неправильное, отталкивающее, но Антон полагал, что хотя бы в кругу семьи Марик становится нормальным человеком. Выходит, отца он тоже изводил, как и его высокомерная мать.

— Что же, — с досадой спросил Антон, — нужно или соревноваться, или пресмыкаться? Других отношений не может быть?

— Каких — других?

— Нормальных, — раздраженно сказал Антон. — Дружеских. Теплых. Нежных. Люди, знаешь ли, просто любят друг друга, и никто ни на кого не вешается. И пожестче тоже не нужно быть.

— Нормальных, — повторил Марик и словно бы задумался. После паузы он произнес: — Нет, я с такими не сталкивался.

— Я заметил…

Антон уставился на свои руки, сцепленные в замок на коленях. Он ведь догадался, что Марик поедет семичасовым рейсом, собирался завязать теплый разговор, потом сходить на могилу родителей, поговорить с ними. Посмотреть на пустой дом, холодный, пугающий без них, и сказать себе: зато я исправил отношения с человеком, к которому был всю жизнь несправедлив. Теперь это вряд ли выйдет.

Марик ведь в чем-то прав. Он тоже был ребенком, когда над ним другие издевались, и что бы он ни говорил, чему бы Альянс его ни выучил, он все еще ощеривается, когда возникает хоть малейшая угроза его достоинству. Это комплекс жертвы, который он так и не изжил. И пусть Антон самолично ему ни разу не ткнул кулаком под ребра, он ничего не сделал, чтобы осадить других мальчишек. В отличие от Лайлы, которая всегда кричала, чтобы они прекратили, и звала учителей. Разве что они обычно опаздывали. Приходили, когда Марик уже лежал, скорчившись в позе эмбриона, и, стиснув зубы, беззвучно ронял слезы. Его били крепко, в полную силу. Он защищался, как мог, защищал голову и лицо, и, видимо, мальчишки решили, что как раз в лицо бить не будут. Синяки на теле — не повод, чтобы вызывать полицию. А вот сотрясение, перелом носа, выбитый глаз — за такое можно по малолетству схлопотать срок, это сразу заметно и родителям, и учителям. Антон покосился на Марика, умиротворенно смотревшего в окно. Хорошо, что его профиль остался таким классическим, не испорченным. Как он вынес подготовку к службе в Альянсе и не испортил мордашку? Все так же ею дорожил, как и в школе…

— А у меня родители умерли, — признался Антон. — В том же теракте, что и твой отец. Врачи сказали, что они погибли в один миг, не мучились. Но я поднял кое-какие отчеты и понял, что отец в агонии бился полчаса, пока его пытались спасти. Но не смогли. Там столько ожогов было, Марик…

Марик отвлекся от созерцания пролетающего мимо пейзажа, слившегося в голубую ленту, и внимательно посмотрел на него.

— И к кому же ты домой едешь? — негромко спросил он.

Антон пожал плечами.

— Привычка.

Марик кивнул. Его вдруг прорвало:

— Клянусь, я однажды вернусь в армию, чтобы сжечь всех, кто не согласен с нами. Не космополит — сдохни, не поддерживаешь идею мира — не заслуживаешь жить в мире! Саботируешь программы полетов в другие системы — высаживайся в открытом космосе без скафандра… Я ведь видел их, Антон, я каждого отщепенца видел, которые пытаются наш мир расколоть. Они не поняли, что мы чуть друг друга не поубивали, пока шли к союзу Пространства. Они своих граждан не выпускают из стран, потому что боятся, что те слишком счастливыми станут вдалеке от родины, — он скривился. — Иногда я благодарен Альянсу за мой опыт в чужих странах. Там, где космополит — это худшее ругательство.