Кожа у него была такая белая, фарфоровая, что краснела мгновенно, стоило Марику только ощутить яркую эмоцию; и сейчас щеки у него горели, горели и глаза, и был в них не гнев, не ненависть, но жажда отстоять свою точку зрения. Антон чувствовал, как болит у Марика сердце за Пространство, за их мир, в который вторгаются, обходя все системы безопасности. Убийцы, животные… Он чувствовал то же самое, когда узнал о гибели родителей, и даже хотел записаться в срочную армию, пока не понял, что им руководит примитивная ярость, доисторическая ненависть. Тогда остановился и позволил себе горевать о потере.

Марик, словно прочитав что-то по его лицу, тихо и спокойно добавил:

— Они получили по заслугам, дорогой. Их пачками ловят и убирают. Они исчезнут с Земли, и Пространство раскинется на всю планету.

Странно, но на этот раз его «дорогой» ничуть не задело. Впервые это было сказано добрым тоном — а может, Антон просто перестал выискивать, как Марик пытается его уязвить.

*

Электра выбросила их в центре города и помчалась на запредельной скорости дальше. Антон, махнув рукой с нарочитым весельем, быстрым шагом пошел в сторону экспресса до кладбища. Марик проводил взглядом его высокую, плечистую фигуру. Темная толстовка мелькала в толпе, капюшон подпрыгивал на спине. Солнце пробивалось сквозь облака, и кончики волос Антона горели раскаленной медью. Сердце сжалось от нежности, и Марик неосознанно сделал шаг следом за Антоном, но остановился. Хотелось предложить свою компанию, пока он, неприкаянный, будет бродить среди урн и памятников, но Марик запретил себе даже думать об этом. Он обязательно облажается и сморозит что-нибудь обидное. Он в этом мастер. Даже Олли, самый дружелюбный человек в мире, пару раз замыкался и играл в молчанку, когда Марик ненароком задевал его за живое. А Антон — клубок противоречий, сложной, дурацкой этической системы и ясной силы, и подавно возненавидит его.

Марик отвернулся и сел на другой экспресс — ведущий на край города, к пасторальному, непривычно тихому пейзажу.

Ему подумалось, что много людей умирает. Родители Антона. Лайла. Отец, в конце концов. Он не удивится, если в ближайшие дни обнаружит и других мертвецов. Что ж, а сколько раз он ставил свою подпись в предложении ввести преступнику смертельную инъекцию, а не тратить деньги на его пожизненное содержание в тюрьме? И не сосчитать. Поначалу его голос не имел веса. Процедура смертной казни требовала многих формальностей, в том числе голоса служащего Альянса. А потом он вырос до офицера, и его подпись стала одной из самых важных. Предложение об умерщвлении Спилеца, его последнего обвиняемого, Марик вынес сам. И все согласились. Скорее всего, коллеги и так бы сочли, что Спилецу незачем жить. Но это не освобождает Марика от того, что именно он повинен в смерти человека.

В экспрессе пахло чьими-то ногами и застарелым потом. Окинув вагон взглядом, Марик заметил нищего в самом углу. Тот скорчился, спрятался, пытаясь стать как можно менее заметным, но на него все равно поглядывали, морщили носы. Марик дотронулся до браслета, собираясь вызвать удостоверение и выпроводить нищего из вагона на следующей же остановке. Ведь у него есть дом. Есть вода. Как бы ни был он стеснен в средствах, это не повод вонять в общественном месте. Прохудившееся пальто не подходило по сезону, скоро уже лето ведь, но нищий, кажется, все равно мерз. Значит, в экспресс он залез погреться. Проездного или билета у него тоже не найдется. Марик встал, пошел по проходу. Нищий, заметив его, подобрался к выходу, освободив свое место, и встал у поручня.

Выгнать бы его, прочитав лекцию о том, что в их обществе допустимо, а что — карается штрафом или временным заключением… Под кустистыми бровями нищего сверкнули глаза — не униженно-просящие, как ожидал Марик, а отчаянно-гордые, словно он тоже имеет право пользоваться общественным транспортом и жить. Марик подошел к нему почти вплотную, задерживая дыхание.

— Билет есть? — вполголоса спросил он.

— Ну, — хрипло ответил нищий, почти не разжимая губ.

— Что — «ну»? — раздраженно сказал Марик.

Вдруг ему пришло в голову, что Антон вряд ли бы выгнал нищего. Антон — он неоправданно добрый… добрый к тем, кому его доброта ни к черту не сдалась.

— Черт с тобой, — процедил Марик, хлопнул браслетом по терминалу на поручне и подхватил выпавший листок. — Езжай дальше.

Нищий схватил билет, сжал его в кулак и попятился к месту, где сидел. Дамочка, ехавшая возле него, вполголоса выругалась, сказав что-то про распустившихся людей и сгнившие нравы, и выскочила из экспресса, стоило ему только остановиться.

Марик оглянулся на свое сиденье. Уже занято. Свободно только рядом с нищим.

Он остался стоять.

Встреча с мамой была точно такой же, как и всегда, за тем исключением, что с лица и рук ее еще не сошел загар. Она, бледная, с просвечивающими сквозь кожу венками, умудрилась загореть до золотистого блеска, тогда как он, попав под солнце, только краснел и покрывался ожогами. Он взял ее за плечи, притянул к себе и долго не отпускал. Мама поняла, что он слишком долго молчит, и, отстранившись, спросила:

— Что-то случилось?

— Нет… Просто давно не видел тебя, — искусственно улыбнулся он.

Мама сверкнула в ответ ему таким же ненатуральным оскалом.

— Я заказала у Снорри обед, — деловито сказала она и пошла на кухню. Ее воздушное платье развевалось, точно облачко. — Он, как всегда, наготовил на целую семью из семи человек, надеюсь, ты голодный.

— Не очень.

Марик прошел за нею на кухню, раздвинул занавески на окнах и впустил свет в широкую залу. Круглый стол, всегда казавшийся ему чересчур большим для них двоих, был заставлен контейнерами. Собственноручно мама только варила кофе и изредка делала тосты. Ни одного семейного праздника не происходило без еды из ресторана Снорри, старого маминого друга. Порой Марик спрашивал себя, почему она не вышла замуж за него, а предпочла его никудышного отца. Рассчитывала, что он отрастит зубы и сможет разговаривать с ней на равных? Смешно. Она поспешно выскочила за него из-за кризиса, не хотела остаться без социальных льгот или, хуже того, получить увольнение. Любовью в их семье никогда и не пахло. И вот теперь, даже когда отец умер, а Снорри так и прожил жизнь неженатым, мама не пыталась сблизиться с ним.

Он сел за стол, улыбаясь матери, и подумал об Антоне. Как ему, наверно, тоскливо бродить среди могил. Навестит родителей — и сразу же поедет на электре обратно в город.

— Мам, ты не против, если я приглашу кое-кого? — спросил Марик, доставая смарт.

— У тебя кто-то появился?

Мама замерла у кофейника. Знакомая ревность проскользнула в ее голосе. Она с беспокойством добавила:

— Ты мне ничего не рассказывал. Ты отправил меня в отпуск из-за него?

— С чего ты взяла, что это «он»? — хмыкнул Марик.

Мама давно уже поняла, что он не интересуется девушками, хотя он ничего прямо не говорил. Забавно было над ней подтрунивать.

— В любом случае, это мой коллега… опосредованный, — поправился он. — Помнишь моего одноклассника Антона? Нет? Ну, неважно… в общем, — подытожил он, с неудовольствием отмечая, как начал путаться в словах, — мы с ним случайно встретились. Я позову его. Он, наверно, все равно откажется.

«Приглашаю на обед. Не расстраивай меня своим отсутствием, дорогуша».

Он почти отправил сообщение, но остановился. Стер последнее слово — и тогда отправил в полной уверенности, что Антон не придет.

Он пил с мамой кофе, рассказывал о Спилеце, умалчивая, что после него Марика при отвратительных обстоятельствах выдворили из Альянса, и смотрел фотографии, которые и так уже видел в Сети. Мама в море… мама в шезлонге… мама с барменом, у которого кожа такая черная, словно он обуглился на пляже. Мама была абсолютно счастлива и уверена, что ее сын идет верной дорогой к самой вершине карьеры в Альянсе. А он так и не подобрал слова, чтобы рассказать ей о полиции.