Оливер трепетно выхаживал его весь вечер. Предлагал подоткнуть под спину подушечку, подать чашку чая или бокал вина, подстричь или побрить. Марик огрызался в ответ. Оливер все равно не терял настроя и окружал его заботой сообразно своим представлениям. Под конец он плюхнулся на кровать рядом с Мариком и сказал:
— Не буду в собственном доме спать на диване. Двигайся.
Марик подвинулся. Что-то в нем дрогнуло. Вспомнил, как хорошо и легко было с Оливером. Малодушно подумал, что уж это-то он может восстановить. Достаточно только предложить… Но вовремя остановился. Что за человек он будет, если станет использовать друга? Впрочем, он и так именно такой человек — эгоистичный, равнодушный, жестокий. Не умеющий считаться с чувствами других.
И когда только эти самые чувства стали важны? Когда над ними начали трястись и убеждать, что никто не имеет права обесценивать твои страдания? С чего вдруг все решили, что их истерики — это нечто более важное, чем слабость нервной системы?
Марик отвернулся к стене. Он продержался весь день молодцом, не звонил больше Антону и не строчил ему сообщений. Уже неплохо… Оливер обнял его со спины и засопел в шею. А был ли кто у Оливера?.. После расставания он ненадолго завел себе волоокого юношу, который умел только загадочно молчать и пить яблочный мартини, а после не распространялся о личной жизни и ни с кем не знакомил.
Закрыв глаза, Марик постарался от всего абстрагироваться. В чем-то Оливер прав: нервы пора лечить. За недолгие полгода в полиции он вымотался гораздо больше, чем за последние несколько лет в Альянсе. А не надо было идти на поводу у своих желаний, зло подумал Марик. Он что, рассчитывал, что его мечта сбудется так, как он представляет? Нет, конечно же, мечты имеют свойство представать в реальности искаженными и поруганными…
Ладно. Нужно поставить себе новые правила жизни. Первое: не жалеть себя. Второе: попытаться не подставлять людей, или хотя бы их не расстраивать. Это будет посложнее, но он справится. Третье: вырваться из квартиры Оливера, потому что сидеть под домашним арестом несколько унизительно. Четвертое: заснуть уже, а то в голову лезут дурные мысли…
*
Больше пить Антон не мог. Хотелось уйти в беспамятство, а не получалось, быстрее начинало тошнить, чем отключались мозги. Мелкая собачонка бегала под ногами и жалобно поскуливала. Он все никак не мог на ней сфокусировать взгляд: чересчур крохотная, и не уследишь… В конце концов поймал ее и посадил на колени, как кошку. Собачка мигом успокоилась и посмотрела на него преданными добрыми глазами.
Звездочка… кто называет собак такими длинными кличками? Только люди, не имевшие с животными никакого дела. Вот ублюдок. Сука, а не человек. Что он сделал? Из табельного выстрелил Лучику в голову? Что-то похуже? Следов борьбы на Марике не было, значит, расправился он с Лучиком хладнокровно, все заранее продумав. Сука, какая же сука…
Обзвон всех питомников города результата не дал. Сообщения о демоне, бушующем на улицах, тоже не поступали. А что, если он запер Лучика в каком-нибудь подвале, и теперь он погибает от голода и жажды? Способен ли на это Марик? Да эта мразь на что угодно способна…
Постепенно Марик в его голове переставал ассоциироваться с матом, и Антон даже порывался позвонить ему, но понимал: только услышит его надрывный голос — и сразу же начнет орать и ругаться. Если бы Марик честно ему сказал, что сделал с собакой, это одно. А он соврал. Утаил. Это совершенно другое, и как простить ему свое неведение, Антон не представлял.
Он вообще понятия не имел, как можно с таким человеком, как Марик, иметь дело. Сначала он усыпляет твою бдительность и избавляется от собаки, а потом он выбросит тебя из твоей квартиры. И жизнь твою тоже займет.
Антон прикрепил поводок к ошейнику Звездочки и пошел ее выгуливать. Собачка была абсолютно дружелюбна и счастлива; бежала, подпрыгивая. Смешная. Подстричь ее только надо. Так прошел один день, второй, третий… Дышать становилось чуть легче, но тревога за Лучика не отступала. Лучше бы знать, что он мертв, чем гадать, где он страдает.
Вернувшись домой, Антон развалился на диване. Звездочка ловко запрыгнула на него и принялась облизывать лицо. Антон обхватил одной рукой ее тоненькое тельце и вздохнул.
— Тоже по нему скучаешь? Умеет он очаровать, да? А на деле — гадкий человек, только о себе и думает…
А я ведь до сих пор скучаю по нему, подумал Антон. Потому что с ним чувствовал себя лучше, чем есть, с ним летать хотелось, и когда он смотрел, то невольно старался выпрямить спину и выпятить грудь колесом, когда он касался, то хотелось целовать его пальцы, когда он говорил, то каждое слово его ловил, как ноту в симфонии… Антон зажмурился. Как глупо, как иррационально он влюбился. И даже сейчас думает, как вернуть все обратно.
А никак. Не вернешь ничего после того, как Марик вскрыл свое истинное дрянное обличье. Сволочь, возмутительно наглая сволочь…
Заказать бы выпить. Только поздно уже, не привезут, а в магазинах — не продадут… Антон вздохнул, сел, держа Звездочку в руках, и сказал ей:
— Пойдем гулять.
Он надел на нее поводок и вышел в ночь. Темнеть снова стало рано, и шла гадкая холодная морось. Антон натянул на голову капюшон. Шел без цели, даже не думал, а ноги сами вывели к бару возле участка. А, к черту. Раз пришел сюда, значит, нужно надраться. По крайней мере, он не сможет упиться до состояния овоща, как дома: попросту денег не хватит. Он взял Звездочку под мышку и зашел в бар.
Пока держал в ладонях бокал с виски, вспомнил, как впервые именно здесь ему снесло голову, и он поцеловал Марика. До сих пор не верится, что он мог чувствовать к человеку такое — светлое, ненасытное, яростное. Такое, что внутри все обмирало от страха получить отказ. Антон залпом выпил один стакан и знаком попросил второй. В углу сидели сослуживцы, но он надвинул капюшон почти до бровей и ссутулился. Даже если его и заметят, то поймут, что ему не до разговоров и фальшиво-радостных приветствий. Пошел уже пятый, или седьмой (он сбился со счета) стакан, когда рядом кто-то сел и склонился к нему.
Достаточно было посмотреть себе под ноги, на бедра и колени этого посетителя, чтобы узнать… Антон прижал Звездочку к себе, второй рукой сжал стакан до побелевших костяшек. Сразу же поднялась к горлу алая, горячечная злость, и захотелось закричать, убить его, врезать ему в его прямой нос, но Антон попытался успокоиться. Если уж и драться, то не здесь.
И не с ним. Если остались еще в голове здравые мысли, не ускользайте, не хочу драться с ним, только не с ним…
— Ну? — мрачно спросил Антон и все же поднял голову. — Где шлялся?
На обескровленном лице Марика одни только глаза и остались. Скулы заострились. А мокрые от дождя волосы прилипли к щекам и шее.
— Оливер меня под домашний арест посадил на три дня, — тихо сказал Марик. — Еле вырвался. Он как наседка…
— Ясно.
Антон отвернулся от него и допил виски. И как теперь перестать думать, что Инспектор обхаживал Марика несколько дней подряд и наверняка лез своими руками, куда не следует? От сердца по всему телу расползлось черное, заволокло разум, и ненависть прилила такая, что хоть прямо сейчас иди и убивай.
— Как Звездочка?
Марик протянул было к наивно обрадовавшейся собаке руку, но Антон шлепнул его по ладони. Заставил себя дышать ровно, хотя хотелось притянуть Марика за грудки к себе и вытрясти из него, как он вообще жить спокойно может после всего, что натворил.
— Не трогай, а то я тебе пальцы сломаю.
Марик благоразумно убрал конечности, спрятал руки под мышки. Неужели он и впрямь поверил в угрозу? Впрочем… после его поступка, после всего сказанного Антоном можно поверить.
— Прости. Мне очень жаль.
— Не действуй мне на нервы, а? Не хочу сцену при всех устраивать. И нет, — Антон развернулся к нему всем корпусом, уловив, что Марик собирается сказать. — Хватит говорить, что любишь меня. От пули я бы тебя тоже заслонил, это инстинктивное, а вот… вот цветы твои, — нашелся он, — цветы бы твои тайком не выкинул. Потому что я понимаю, что значит уважать человека. И понимаю, где нужно остановиться. Зачем ты это сделал? Просто скажи, зачем ты убил мою собаку.
