Я дорезал халат, аккуратно снял и неаккуратно отбросил в сторону. Оставалась еще майка. Чрик — на плече, чрик — на другом. В задумчивости я довольно долго смотрел на остальную часть майки.

— Через ноги снимешь?

— Юбочкой?

Я ухмыльнулся, плотоядно:

— А я посмотрю.

Пат одной рукой стал расстегивать джинсы, подпрыгивая, снял их.

Я наклонил голову на бок.

— А, пожалуй, оставайся-ка в майке.

На Пате были черные плавки в мелкую белую звездочку. Властелин галактики. Черт из табакерки.

Но он забрал у меня ножницы и взрезал майку вдоль по животу. Я издал разочарованный вздох.

— Пристрастия твоего деда на тебя негативно влияют.

— Воспитание сказывается, — я подошел к нему, помог избавиться от остатков майки, — Мы испортили тебе такую классную одежду.

— У меня ее полно, — Пат расстегивал мою черную, с глухим воротом, рубашку, в которую я был втиснут как в футляр, — тебе тоже завтра подыщем что-нибудь получше.

Он бросил хорошую — любимую! — рубашку на пол, еще и пнул ее ногой.

— …этого.

Видимо, выражение моего лица столь сильно изменилось, что Пат наклонился за рубашкой и нежно положил ее в уголок.

Я хихикнул.

— Ты на меня тоже плохо влияешь. Я заразился хихиканьем.

Пат, никак не прокомментировав, подошел вплотную. Он был чуть выше меня, совсем чуть-чуть, какие-то два-три сантиметра.

Подошел вплотную, прижался горячей кожей. Между нами сразу образовался участок тянущего, муторного тепла. Я провел рукой по животу Пата, по кубикам мышц.

— Всё-таки тело у тебя всегда было шикарным.

— Долгие тренировки, всего-то — долгие тренировки.

И он поцеловал меня. Не нежно. Губы у него тоже болели, я чувствовал языком болезненные ссадинки, но целовался он ожесточенно. Как дрался. Ошпаривал меня всего кипятком, обволакивал собой.

— Сучка ты, — пробормотал я, отстранившись, затем опять приблизился, — Я всегда тебя хотел. Сучка.

Пат молчал, только заставил меня поднять голову, бережно затылок ладонью придерживая, сам же принялся облизывать мой кадык.

— Сучка, — повторил я.

И ничего не осталось. Или всё встало на свои места.

Пат сверху вниз провел ладонью по моему животу, прижал, крепко-крепко, затем принялся за молнию. Стянул с меня брюки, затем, также, играючи, и трусы. Отступил на шаг, поглядел.

— Такой же, как у него? — спросил я.

Пат резко отстранился.

— Ты с ним спал? — я не унимался.

Пат нахмурился.

— Если я скажу «да», это что-то изменит? Если я скажу «нет», это тоже ничего не изменит, — похоже, он ответил сам себе, — Почему ты не можешь просто взять и расслабиться.

— Потому что не могу.

— Или мне заклеить тебе рот? — вот теперь он выглядел опасным, угрожающим. Таким он нравился мне больше всего.

Я отвернулся и стал собирать одежду.

— Марек.

— Я не могу.

— Марек. Он мертв. Он давно мертв.

— Он стоит перед нами третьим.

— Ну и что? — в его вздохе было намешано такое варево из злости и разочарования, что я отступил на шаг, — Да представь, что вы со мной вдвоем сексом занимаетесь. Тебе от этого легче станет?!

В последнем восклицании он перешел на крик. Он никогда не кричит, Пат. Он всегда разговаривает, не повышая голоса.

— Ты будешь представлять, что я — это он, — я действительно не отдавал себе отчет, почему упрямлюсь. Я осел, а Пат — черт, который меня погоняет.

Он сказал в ответ всего одно слово.

— Выметайся.

Но мне хватило.

Я быстро оделся, кое-как привел себя в порядок. Пат, полуголый, сидел в углу, бездумно глядя на зеркальную поверхность стола, когда я закрывал дверь.

Домой я пошел пешком через весь город. Так мне и надо.

========== Глава 11 Пищевая цепочка ==========

Я еще застал, когда у нас были трамваи — грохочущие желтые с красным гусенички кружили по городу кольцами, восьмерками, зигзагами. Идешь по рельсам в теплый осенний день — тогда еще была осень: деревья отбрасывают пятнистые тени, и рельсы серебрятся металлом, истекают вдаль. И запах, из-за жары, запах гудрона, нутряной, такой же, как в метро, тягучий деревянистый запах.

Я еще застал время, когда у нас были зимы. Не то сухое и ветряное межсезонье, что есть сейчас, когда нет ни холода, ни тепла, одно сплошное ничто. Зимы тогда были снежными, иногда влажными из-за дождей. Рельсы скользили вдаль, ты тоже мог по ним — куда хочешь. Забрался в вагончик, и он повез тебя в центр, через мост и реку, повез на окраину, повез за город. В кармане — размякший сладкий батончик, банка колы, измятая, отсыревшая пачка сигарет. В кармане у тебя всё, что нужно на сегодняшний день, на сегодняшний час.

Время тогда измерялось тугими, как натянутый шпагат, минутами. Из точки «а» в точку «б». Из дома — в школу или в зал. Где ждала Айви. Время измерялось упругим воздухом, острыми капельками пота и крови. Лунными ночами, солнечными днями. Время было другим.

Настала пора, когда бог-время окончательно доест своих детей.

Кроний назвали по аналогии с греческим богом Хроносом. Бог нас равнодушно жрет, а мы улыбаемся, улыбаемся, улыбаемся.

***

Я вышел от Пата на рассвете, выполз, вывалился, родился через жопу заново. Всё вместе. Дерек говорил: «веди себя по-другому». Для него это значило: думай не так, как привык. Будь ярким, будь берущим. Будь сильным. Будь пожирающим всё на своем пути.

Дерек, если ты меня слышишь, я никогда не смогу быть таким, как тебе хотелось. Потому что я — это я. И только я. И господи, какое счастье, что я — это я.

Но почему же мне так плохо сейчас, господи.

Дерек, я чуть не занялся сексом с твоим любовником, с тем, кто тебя всегда любил. С тем, кому я всегда завидовал. Потому что он был у тебя. Потому что ты был у него. Потому что я тоже его люблю.

Почему я такой дурак, господи?

Бог, конечно, мне не ответил, но подсунул жуть с утра пораньше. «Жуть» в виде чьей-то собаки (дорогое удовольствие, скажу я вам, иметь собаку), собаки с ошейником, собаки, к которой так просто не подберешься, ибо чужого может и разряд тока шарахнуть, а собаке будет хоть бы хны. Охрана для охранной собаки. Собака занималась интересным делом. Настолько интересным, что я сначала не понял, чем она занималась.

Собака трепала тушку какого-то зверя, покрупнее крысы, дербанила на куски, только капельки крови летели в разные стороны. Чуть поодаль, во влажных лохмотьях шерсти валялось что-то, что впоследствии я определил как кошачью лапу.

Собака не обращала на меня никакого внимания.

Я постоял, помялся на месте, подумал и отбросил все варианты, что мог предпринять. И выбрал единственный верный.

Обогнул собаку и прошел мимо.

К семи утра я добрался до дома, выпотрошил шкафчик с бабкиной водкой, развел весь порошок в двухлитровой канистре, и выжрал, с перерывами на хождения блевать, всё. Затем вырубил коммутатор и бухнулся спать. Бабка ходила вокруг меня кругами и квохтала: «Что случилось, Марек, да что случилось».

Я, блин, случился.

Из-за кокаина и водки сердце просилось выйти вон через глотку, но я ему не давал, тыкал обратно на место, успокаивал, нянчил. Сердце меня слушалось плохо, и я мог бы сдохнуть, но я не сдох. Потому что синтет. Убогий синтет, которому из-за дурацкой ноги и с Земли не улететь.

Господи, как я себя ненавижу.

Господи, забери меня к Дереку, и я набью ему там морду. И всё закончится, и всё, наконец, закончится.

Господи. Убей меня. Или дай мне заснуть.

Я уснул и проспал весь день.

Разбудил меня Джон, который долбил в дверь моей комнаты с такой силой, что, казалось, сотрясались стены.

Коммутатор я ведь выключил.

Пошатываясь, я встал и открыл дверь. Джон, не рассчитав, чуть не ввалился во внутрь, на меня.

— *****, Виленски.

— Привет, Джон, — я зевнул.

Джон посмотрел на меня, намереваясь отчитать, но сказал только:

— Вид у тебя как будто кто-то сдох, и ты был на поминках.