— Нам бы до дождя разобраться.

— Ага, — Пат поднял глаза.

Доехали также в тишине. В тишине же выбрались, потопали до свободного местечка, там же, откуда я начинал свое восхождение неделю назад. Громадина помойки молча наблюдала за нами. Я расчищал место, чтоб, ни дай бог, ни за что не зацепиться, ни обо что ни упасть, никуда не загреметь. Пат стоял поодаль, руку баюкал.

— В последний раз тебя прошу: не дури, — прокричал я.

Пат молча покачал головой, лицом посерьезнел.

Я встал, отряхнул руки. Пошел к нему.

— Тебе это зачем?

— Это неважно, — сказал он свою любимую фразочку.

— Ну, так если неважно, давай отменим всё.

— Тебе знать об этом — неважно.

— Мне — важно.

Какие у нас содержательные разговоры-то ведутся. Хоть хронику пиши. Летопись идиотизма на двоих.

Я встал напротив, стою, смотрю на него, подсвеченного фарами машины. Нет реакции. Но взгляд он не отвел. Я отвернулся, снял куртку, отбросил в сторону. Пат отказался снимать свой балахонистый «боуи»-халат.

— Движения не сковывает?

Пат попрыгал, помахал руками, проговорил: «всё ок».

Встали в стойку, друг напротив друга. У меня даже бинтов не было. А спрашивать у Пата, чтоб опять лез в машину за аптечкой…

Расквитаться бы уже со всем.

Пат начал свои перебежки, он никогда первым не нападает. Ждет раскрытия противника.

Если попаду в гипс — ему будет больно. Если он вмажет мне гипсом — больно будет мне. Кому-то всё равно будет больно. Черт.

Кому-то всегда бывает больно. Любой поступок — либо наносишь удар, либо его получаешь.

Он ждал, что я нападу, раскроюсь, тогда и ударил бы. Но я этого не хотел, потому и прыгали мы как два болванчика. Друг против друга, в неровном свете фар, под удушающим одеялом неба.

Терпения у меня, правда, было побольше, потому что ударил первым Пат. Промахнулся, я присел, пружинкой вскочил и вляпал ему, несильно еще. Он рукой закрылся, удар попал в предплечье. Но ярости ему было не занимать, потому что бил он в меня как в грушу, ожесточенно, но и я в долгу не оставался. У меня есть ноги. Есть острые колени. В живот ему ударил, он упал, но быстро вскочил. Он был в хорошей форме, тренировался в свободное время, не иначе. Подскочил ко мне, стал таранить мной стену из мусора, стал бить, я только и мог, что уворачиваться. О честности дело вообще не шло. Я схватил его за волосы одной рукой, второй стал легонько, для острастки, бить под подбородок, только челюсть звенела. Пат вырвался, стал опять бить мелкими быстрыми джебами, он был уже весь мокрый и в крови, язык или губу прикусил. Я уворачивался, затем крутанулся и ногой вмазал. Пата отбросило.

Я замер. Подошел к нему. Пат лежал, глядя в небо. Лицо во влажных прядях волос, дышал тяжело. Я подал ему руку, хватайся, мол. Он взял, потянул и опрокинул меня, другой рукой подпихнув под спину, от неожиданности я и упал. Лежали мы теперь вместе, тяжело дышащие. Пат поглядел на меня, поднялся, помог, наконец, и мне встать. Вдруг — приблизился вплотную, обнял, вцепился как в самое ценное.

— Пат, — я губы себе тоже поранил, пока ехали в машине, растерзал на ошметки. Всё болело, говорить трудно.

— Ага, — куда-то мне в висок произнес.

— Я ведь не он.

Я чувствовал через влажную ткань его «боуи»-халата жар тела, где-то, между нами, билось его сердце. Напротив — билось мое.

— Знаю, — помолчал, — Мне он не нужен. Больше не нужен.

Пат руку, ту, что не в гипсе, опустил ниже, где мои лопатки, погладил.

— Это тебе он нужен.

— И что дальше.

— А ничего, — разжал объятия, отпустил меня, улыбнулся, во все свои белые, теперь уже с красным, зубы.

Я молчал. Небо опасно дышало над нами, наблюдало за нами.

— А у меня есть кокс, — вдруг проговорил Пат весело, — хороший кокс.

— Иди к черту.

— Да я и есть черт.

Я думал о чем-то, сам не мог сообразить. Мысли катались туда-сюда как на русских горках, неуловимые, я даже и ухватить ни одну из них не мог, так лень было. Мозг мой уже был в стадии разжижжения от выпитого ранее алкоголя, жары, драки.

— Белый как твои зубы?

— Черт?

— Кокс.

Я вздохнул:

— Ну поехали что ли.

Ночь когда-нибудь должна была закончиться. Так пусть она закончится дорожкой кокаина.

И придет день. Белый как черт. Черный как ангел.

***

Квартира у Пата была под стать его машине. Такая же вопиющая. Ядовито-салатовые обои с рисунком из ящерок. Салатовые же занавески. Салатовый, мохнатый, в траву, пол. Всё остальное — в стекле. Это кухня. Еще была огромная черная ванна, а кафель и пол — зеркальные. Комната была ярко-багровой, с черными деревянными балками. Черные шкафы из дерева, настоящего дерева — я потрогал. Открыл, поглядел внутрь, закрыл. Канаты держали большущий матрас, заправленный черным бельем.

Я бы обозвал его квартиру каким-нибудь нецензурным словом.

А цензурное… Ну, веселая, может. Безумная?

Чеканутая?

Шизофреническая?

Пат провел меня в комнату, на столике разложил по паре дорожек, карточкой разравнял. Втянул одну через трубочку, показал рукой — присоединяйся. Я сел на корточки, затянулся. Пат достал сигареты и зажигалку. Хорошие сигареты, «Мэйстерс», виргинский табак с Центавры. Держал сигарету он забавно — левой рукой и тремя пальцами: большим, указательным и средним. Сидели мы в молчании, долго ли коротко, а сказочке всё не конец. Меня стало пробирать, мысли заметались. От кокса мне почему-то всегда становится слишком уж взбудораженно. Надо что-то делать. А если я не буду что-то делать, то мне будет тревожно.

Стены заалели, они не просто багровые, они еще и в прожилочку, оказывается. Беленькую такую прожилочку.

Чувствую — взгляд. Пат смотрел на меня в упор. Я тоже в упор на него уставился. Оба молчим. Напряжение сказывалось, мы его не сбросили в драке, только накалили больше. Напряжение тянуло из нас силы, а кокс добавлял еще огня. Всё горело. Мне стало надоедать.

Да блин, бесишь.

Подорвался, опрокинул его. Коленом подтолкнул, ноги заставил раздвинуть. Пат таращился на меня, мял окровавленные губы. Я лизнул. Ну да, кровь.

— Я не он, — я повторил, ему в губы прямо. От дыхания было еще жарче. Даже

кондиционер в комнате не спасал.

— А мне плевать, — шепотом произнес Пат, — Мне ты нужен.

Да ***. Иди ты. К черту, черт. В свое логово.

Я в твоем логове. Уже.

Сам пришел.

Что. Ты. Со мной. Делаешь.

— А не пожалеешь?

— Нет.

Он нашел мою руку, сцапал за указательный палец, пососал его, покусал.

Я думал: ляпнуть какую-нибудь нежную пошлость или не стоит. Так и не придумал. Пату надоела моя безынициативность, и он снова здоровой рукой опрокинул-перевернул меня. Он сильный, черт.

Залез на меня сверху, поерзал. Мне от ощущений дыхание сбило. Пат стал снимать с себя этот идиотский халат, но рука с гипсом застряла. Тут я засмеялся.

— Чего ты ржешь?

— Попался?

— Помог бы лучше.

Я вылез из-под Пата. Пат двинулся в сторону, затем поднялся на ноги, пошуршал в шкафах, достал ножницы.

— А не жалко будет.

— Я же сказал, что не пожалею.

Как-то всё слишком многозначительно. Происходит.

И халат тут, любимый, а мы его кромсаем. И хихикаем.

— Что Летиции от меня надо? — вдруг спросил я.

Пат вздохнул.

— Она хочет, чтоб было как раньше. Ты же совсем от нас ушел. Спрятался. Исчез.

— Это вы от меня по своим делам разбежались. Оба сидите на вершинах горок и перекрикиваетесь друг с другом. А я хожу мимо, то туда, то сюда.

— Из-за Дерека всё.

— Нет. Вы быстро поднялись, а я карабкался, — я поднял халат за рукав, надрезая, — Один, целый, блин, год, я пил. Напивался как последняя шваль. Подзаборная.

Пат опустил плечи, расслабился, виновато. Предугадывающе.

— Нам не было на тебя наплевать.

— Как же ты мне надоел со своей телепатией.

Он улыбнулся, облизал разбитую губу:

— Слишком давно тебя знаю.