Идет Аделина, передвигая ногами, в оттягивающих ботах, вслед ей свист несется. Она оборачивается, покажет грозный кулак свистнувшему, болячку пальцем почешет. Ходили они за ней тогда перебежками, это тоже была игра — чтоб Аделина их не заметила.

Аделина увидела очередь издали: согбенные спины, с котомками. Встала в конец, посмотрела вперед, носом повела: крупы сегодня какие-то, белковые консервы. Мыло еще дают, обещали в прошлый раз.

Стоит, ждет, ух, надоело на солнцепеке мучиться. Ни очков, ни маски у нее нет, лицо сгорит, яркой коркой покроется. Когда окошко и перед ней открытое оказалось, Аделина думала, что не выдержит и свалится. Надо было вечером, на закате идти, а не сейчас, в самое пекло. Но в животе урчит, громогласно. Намешают, соорудят потом, в старой кастрюле, суп из крупы и консервов.

Аделина замешкалась. Раздатчица смотрела на нее усталым, блеклым взглядом. Девушка протянула карточки. Раздатчица взяла в руки, повертела:

— Амалия КарМайкл.

Аделина в ответ только моргнула, тупое лицо сделала, губы облизала. Хотела болячку почесать, только руку подняла, но отдернула себя.

— Пшеничная крупа, консервы, мыло. Что возьмете?

— Всё, — хрипло ответила Аделина.

— Ждите, — раздатчица с грохотом задвинула окошко.

Аделина осталась ждать.

Через десять минут открылась дверь сбоку. Раздатчица внесла мешок с крупой и ногой двинула-пнула ящик с консервами, сверху бросила упаковку мыла. Дверь закрылась, где-то там же щелкнул замок. Всё, тишина.

Аделина подошла, взяла мыло, понюхала. Хорошее мыло. Обернулась, помахала рукой, и они высыпали, попрыгали, загалдели, хватая консервы. Крысёныш взвалил на плечи мешок с крупой. Теперь и в убежище можно, они будут сыты на ближайшие несколько дней. После — опять воровать, опять карточки, опять пайки. Опять драки, облавы, шрамы, сопли под носом, кровь на ладонях.

Вот она, жизнь его, какого же цвета: цвета ли крови, цвета ли неба, пыльных солнечных лучей через зарешеченное подвальное окошко. Ему надоело, но он и иметь другого ничего не смог бы. Сворует если только, и хорошо. Или по-другому.

Он знал как — по-другому. Они все это знали. Какой угол да какой улицы, во сколько прийти. Переулки, провонявшие зажаренной мочой и блевотиной, он знал их наизусть. Ему было больно, первые несколько раз. Потом привык.

Крысы ко всему привыкают. Выживают в любых условиях.

Со временем у него появились постоянные клиенты. Один, недавний, затянутый с ног до головы в эло-кожу, только щелочки для глаз оставил, покупал ему самую вкусную еду, пару новых рубашек. Аделине крем для лица передал. Хороший. Он ему больно не делал никогда.

«Кожаный» крысёныша пальцами щупал, проверял что-то, все его шрамы высмотрел, повертел туда-сюда. Пригласил к себе. У них уговор был: идешь на дело, ни с кем из этих не ходить. Переулки, улицы — да, но не ходить к этим домой. Никогда.

Инстинкт самосохранения у крыс четкий.

А тут «кожаный» поманил перед крысёнышем взломанным коммутатором. Твое, говорит, только ко мне пойдем. Мы же с тобой давно знакомы? Ты же мне доверяешь?

Взломанный коммутатор. Очень дорогой подарок. Очень большая плата. И крысёныш решился.

«Кожаный» повез куда-то крысёныша на автомобиле. Кредитов у «кожаного» было полно, если и тачку мог себе позволить. Что ему какой-то коммутатор старой модели.

Попетляли улочками, крысёныш головой мотал, пытался сообразить в какой они части города. Не часть метро синих, не бары и клубы красных, не пагоды желтых, не космопорт зеленых, не свалка. Где же я. Где я.

Ты мне доверяешь, говорит. Доверяй мне. Я же не делал тебе ничего плохого.

Они зашли под козырек дома, «кожаный» открыл дверь с кодовым замком — набрал комбинацию. Помещение осветилось — мелкие лампочки по периметру. Серые со стальным отливом стены, крюки с цепями сверху вниз падают, покачиваются. Крысёнышу стало не по себе, «кожаный» его приобнял за плечи, подтолкнул другой ладонью в спину.

Иди, говорит, не бойся. Ты же мне доверяешь.

«Кожаный» провел крысёныша в другую комнату, прятавшуюся под серой же дверкой, незаметную. Там было темно, свет хлопком включили. Недра комнаты держали в себе разноцветные пуфы-подушки и головизор. Крысёнышу стало чуть спокойнее, он разбежался и прыгнул на ближайший пуф, руки-ноги свесил, перевернулся на спину, «звездочкой».

«Кожаный» сходил куда-то, принес подносик с блестящим серо-черным порошком.

— Это лучше клея, что вы нюхаете. Лучше любой выпивки.

Крысёныш посмотрел с подозрением.

— Ну нет.

— Попробуй, — «кожаный» пальцем зачерпнул крошку, слизнул, — Это безопасно. Смотри, как делаю я. Тебе понравится.

Доверяй мне. Доверяй. Тебе понравится.

***

У Пата был джип, синяя махина, на огромных колесах — «биг-фут», жрал эло-топливо литрами, вонял — тоже здорово. Ну и смотрелся, само собой, устрашающе. Он один такой в городе. Даже Эрик предпочитает ездить на мэрсе старой модели. А у Эрика кредитов больше, чем у нас всех вместе взятых, Эрик владеет Космопортом и всем окружающим Зеленым сектором.

Я посмотрел на лицо Пата. На перелом. Снова на Пата.

Подумал, что я тут вообще делаю.

— Ну ты точно дурак.

— Это почему.

— У тебя рука сломана.

Пат засмеялся:

— Мне один раз перебили плечо, а я всё равно машину вел. Ничего, терпимо.

— *****, — только и сказал я. Но никуда не ушел. Хотя всё внутри выло сигналом воздушной тревоги.

Свою машину Пат ласково называл «лапочка». На «лапочку» пришлось забираться по лесенке. Хорошо, что лапочка оказалась спокойной и смирно дожидалась хозяина. Меня же «лапочка» нервировала. Я с предубеждением отношусь к любому виду транспорта, что не является мотиком.

После аварии.

Я свернулся, сжался, ноги сомкнув, руку левую в подмышку правой засунул, чтоб как можно меньше места занимать, свободной рукой вцепился в поручень на дверце. Пат поглядел на меня без улыбки, почуял что-то, но ничего не сказал. Машину не заводил. Так и сидели мы, перед собой глядя, я, вцепившись, и Пат, руки на руль, положив, в молчании сидели.

— Марек.

Я повернул голову на голос.

— Мы можем никуда не ехать. Езжай домой. Или давай на мотике за мной.

Я поерзал:

— Я залез-то с трудом. Предлагаешь еще и спускаться обратно? Заводи.

Пат включил зажигание.

— Как ты по улицам на таком… такой… разъезжаешь?

Пат улыбнулся:

— Ну как… По-всякому.

— Размер машины характеризует размер твоего самолюбия? — решил я разрядить обстановку.

— Слушай, я ее увидел и понял: это мое. Мое — и всё. Как будто всегда хотел, только раньше не понимал. Влюбился.

— Влюбился он. Чудо, — я и сам не понял, кого имел в виду: машину или Пата.

И мы двинулись в большой коробке на опупеть-каких-колесах — хорошо, что людей почти не было, а то меня стало потрясывать от напряжения, от возможности кого-то задавить. Зубы и так ощутимо стучали. Пат поглядывал на меня, но молчал. Стянул шапку, бросил ее назад, на сиденье. Рукой волосы растрепал.

Фонари то светили, то мигали, до свалки в общем-то было не так уж далеко, минут пятнадцать. Я пересчитал уже все свои зубы, начал новый круг. Пат терпел, только вздыхал сокрушенно: я ведь сам не захотел вылезти и сесть на мотик. Сам выбрал терпеть. А Пат знал, что если я что-то захотел, то не передумаю. Ни за что не передумаю.

О том, что Пату может быть больно — рука-то никуда не делась, не изменилась, как была фиговиной сломанной, в гипсе, так и осталась, — я думал мало. Или много. Или никак. В общем, я не хотел об этом думать. Я заставлял себя об этом не думать. Факт перелома есть. Выбор Пата — тоже. Он выбрал. Меня это не касается.

Он еще и драться со мной собрался.

Кому он хочет что доказать?

А я?

Ночь набирала силу, как тряпица воду, я чувствовал, что обещанный дождик скоро грянет, только не знал когда. Туча, подвинув брюхо, легла на Бёрн-Сити. И всем нам гореть, гореть в аду, поливаемом кислотным дождем.