Мэривэн подошла к столу, на котором лежал Роберт, и отдернула простыню. Бледная, в синеву, кожа, на груди от ключиц по два длинных шрама, еще один от середины грудной клетки, вниз, по животу. Он сейчас такой маленький, мальчик, брошенное тело, ушедший дух.

А на лицо я даже смотреть не хотел. Мэривэн смыла крошки крония, но отверстия остались: вниз по носогубной складке и подбородку, и уголки губ. И чернеющие дыры глазниц.

— Чем сделаны рассечения на лице?

— Остроконечным скальпелем. Глубокие, но узкие отверстия. Умелая рука делала. Раз — и всё! — Мэривэн провела рукой, показывая.

— Что еще интересного?

— Да много чего. Вот татуировка, например. Как будто татуировщика спугнули. Мальчик еще был жив, когда татуировку делали. Его подвесили за запястья, в наручниках, но не высоко. Мальчишка стоял на коленях, пока татуировщик работал.

Что.

— Подвесили за наручники?

— Ага. Или держали. Но тогда работали бы два человека.

Пат. Наручники. Помойка.

Я поморгал, пытаясь прийти в себя.

Мэривэн накрыла труп Роберта простыней.

— Еще кое-что. Ты ведь знаешь свойства крония?

— Наркогенные? Конечно, кто об этом не знает.

Мэривэн нахмурилась:

— Мальчик в подростковом возрасте. Как бы получше выразиться…

Она замялась.

— Что такое, Мэривэн?

— На одежде мальчика я нашла следы спермы. Проще говоря, ему мастурбировали.

Засыпали в рот и глазницы кроний и мастурбировали. Он умер на пике наслаждения.

— Фу.

— Вот и я также отреагировала, как поняла.

— Смерть как наслаждение?

— Похоже на то. Переход из наслаждения к смерти. Кому-то нравилось всё это делать.

— Следов насилия нет?

— Вот именно, что нет. Сперма принадлежит самому мальчику. А так — мальчик нетронут.

— Какой холодный и безжалостный ум до такого додумался…

— И до крайности извращенный, — Мэривэн поправила простыню, — Что там Ван Мэй?

— Ничего. Я пока ничего не придумал.

— Ну так думай быстрее.

— Легко тебе говорить. Что я могу дать Ван Мэю такое, чего бы он сам не знал? Джон взвалил на меня готовку сего блюда, но повар из меня никудышный.

— Я думаю, ты что-нибудь придумаешь, — Мэривэн хлопнула в ладоши, выключая свет, — Пойдем, чаю выпьем с шоколадкой.

Я покачал головой:

— У меня что-то нет аппетита.

Мэривэн усмехнулась:

— Ну как хочешь. Мне больше достанется.

— Я не в обиде. Я пойду?

— Будь осторожен, не вляпайся во что-нибудь.

Уже, Мэривэн. Уже успел.

***

Клуб «Колодец» — огромное помещение, с рингом и окружающим залом на тысячу мест, и вип-комнатами с голодисплеями. Если вы не хотите тереться в потной толпе, то можете заказать столик в такой комнате и наслаждаться боем без лишних криков, локтей, волос и пинков. Но до «Колодца» надо было еще добраться. Он находился в шахте полуразрушенного метро, от метро вело еще два глубоко проложенных эскалатора. Самые что ни на есть подпольные бои. Дальше некуда.

Я выполз у нужной станции бывшего метро, раскрыл створки дверей и принялся спускаться по подсвеченному стрекотавшими лампами эскалатору. Летиция исправно проверяла эскалаторы, от их работы зависела посещаемость «Колодца». От посещаемости зависела выручка. Всё просто.

Спуск к «Колодцу» всегда меня немного пугал. В детстве мы почти всё метро вчетвером пролазали: мы с Дереком, Пат и Летиция. Четверка не разлей вода. Айви была намного старше нас, а тогда, в детстве, вообще на целую вечность — десять лет, и смотрела на наши игры как на малолетнее бесиво. Правильно, зачем ей, такой умудренной опытом, крыши, подвалы, полуразрушенное метро. К нашим пятнадцати, правда, когда мы открыли для себя алкоголь, Айви к нам присоединилась. Мне кажется, дабы мы не натворили дел, ей это наказали взрослые. Обычно мы пили, расположившись на паре сваленных друг напротив друга бревен, на задворках школы. Пили, что придется: какие-то мутные настойки, редко хороший вискарь, бабкину порошковую водку, мерзкое пиво из рыгаловки по соседству, которое продавали всем, кому ни попадя. Айви обычно цедила апельсиновый сок и щурилась за солнцезащитными очками. На ней был серый плащ, волосы она убирала в высокий хвост, и красила губы алой помадой. Ледяная, красивая, опасная. Мы не знали, почему она приехала именно в Бёрн-Сити, почему осталась учить малолетних раздолбаев. У нее не было друзей, врагов тоже не было. Она была выше всех, на уровне неба, и его холодных ангелов. И мы все, как один, были в нее влюблены. Не удивлюсь, если и ангелы были в нее влюблены тоже.

Не люблю метро без людей, оно меня пугает. Местное метро уже давно используется в виде входов в увеселительные заведения. У Пата в метро есть ресторан, столики прямо на рельсах. Сидишь, жуешь кусок инопланетной рыбы, а в лопатки тебе подсвечивает огнями семафор, и где-то вдали гудит призрачный поезд.

Что-то неромантично. Хотя для него может и романтично, он и ресторан-то открыл из-за ностальгии по нашему общему детству, по прогулкам, пьянкам, смеху, разбитым пальцам и коленям.

Был один смешной случай. Пат еще был совсем мелкий, лет семи. То первое лето, когда с ним познакомились. Мы шатались по улицам, втроем, цепляя на себя неприятности, как некачественная ткань цепляет нитки и мусор. Одним из любимых развлечений было ходить к автомату со сладостями, банками колы, чипсами и всякого такого безвредного дерьма, ходить к такому автомату и пинать его разными комбинациями, дабы автомат отдал нужный пакетик-коробочку. Мы могли часами простаивать, перекидываясь словами как мячом, около автомата. Автомат поддавался, но редко. В один из вечеров с нами был Пат, он тогда был совсем еще свеженьким, не освоился с нами, у него мир и состоял только, что из родителей. Дерек знал, что и сколько стоит и как нужно, минуя карточку с кредитами, нажать и подпинать. Банка колы — столько-то пинков. Пакетик с карамельками — столько-то пинков и еще нажать на нёбо пластинки, куда кредитную карточку вставляешь. Дерек повернулся к Пату:

— Что хочешь? Тут чипсы так себе, мы один раз пробовали — фигня.

Пат долго думал, разинув рот, глядел на разноцветные картинки автомата, прислушивался к музыке и повторяющимся словам приятным женским голосом: «выберите продукт», «выберите продукт», «выберите продукт». Долго стоял, глазенками шныр-шныр. Грязный оборвыш, худой до прозрачности, в рот палец засунул, ноготь покусал. Подумал и выдал:

— А водка есть?

Мы с Дереком как стояли, так и упали. От хохота, кажется, и автомат затрясся.

Водка для Пата — значит что-то хорошее и вкусное. Родители же пьют. Ему только пробовать не дают. Говорят: маленький еще, вырастешь, вот попробуешь.

Мне смешно и печально вспоминать этот случай. Пат не сломался, выстоял. У него были хорошие учителя. Только теперь что-то странное творится. Не сломался, говоришь. А что же ты тогда сейчас творишь, Патрик Мэдсен, чтоб тебя.

Я спустился по последнему эскалатору. Народу на платформе было — тьма. Вход в клуб сверкал, мальчики-швейцары в ливреях на голое тело объясняли жаждущим зрелищ правила. Какие сегодня бои, сколько и на кого ставить, когда и где можно будет получить выигрыш. Всё как обычно. Коммутатор заверещал, высветил надпись «Я здесь». Я повертел головой, пытаясь в пестрой толпе заметить знакомую фигуру, но не мог. Набрал на коммутаторе «Где? Не вижу» и отправил. Стал ждать. Прошло минуты три-четыре, я начал уставать от блеска и шума, хотелось домой, под одеяло. Совсем, что-то, ты, Марек, расклеился.

Задумался о тепле и уюте дома, бабке, находящейся в прострации, деде, который вышивает на лифе платья бисером. Задумался — и кто-то рукой за плечо осторожно так взял, лапкой потрогал. Обернулся медленно. Смотрю: стоит, чудо в перьях. Начиная от красной трикотажной шапочки, гигантских голоочков, популярных лет тридцать назад, майки-безрукавки оранжевой в фиолетовые и голубые цветы, джинсов, ремня с бляхой-каплей, высоких шнурованных бот. И балахон-халат, а-ля ночное небо в галактиках всё венчает, светится, аж глаз слепит. Без перьев, но вполне себе чудо.