— Это из какого-то стихотворения.

— Ага.

Обоюдное задумчивое молчание. Друг — это всегда хорошо. Даже если вас развело по разные стороны.

А внутри что-то бьется легкими крылышками, тревожное. Забыл я о чем-то важном. Совсем забыл. На периферии сознания мигает надпись «Опасность!», «Опасность!». Сцапал Пат меня, скрутил, а я лежу и только могу удивленный писк издавать.

— Не нравится мне всё это, Пат.

— Мне тоже.

— Ты что-то не договариваешь.

— Всё, что знаю, я сказал.

— Тогда что тебе нужно от меня?

— Информация.

— О следствии? Я нарушаю закон одним тем, что с тобой говорю сейчас. Ты вырисовываешься подозреваемым. У меня есть преступление. Есть подозреваемый. Но теперь ты хочешь быть еще и оболганным потерпевшим. Ты не невинная овечка, никогда таким не был. Хотя нет, может и был когда-то, — я поднялся и опустился с пятки на носок и обратно, — до того, как с нами познакомился. Тощий вор.

Пат взглянул с восторгом:

— Ты помнишь?

— Конечно. У меня хорошая память.

— Думаешь, я был тогда невинным?

— Во всяком случае, выглядел таким, — я закутался поплотнее в кофту, ветер был прохладным, — а потом Дерек тебя сломал.

— Ломается то, что уже имеет трещину.

— Меня он тоже сломал. Как родился, так и принялся за меня.

Я нагнулся и завернул штанину на голени повыше.

— Ведь не отличить от настоящей? Теперь есть плюс: не нужно менять протезы по мере взросления.

Наша хваленая генетика не научилась выращивать конечности. Зато имеем отлично прилаженные бионические протезы, почти как настоящие ноги-руки. Почти.

Нам с Дереком было одиннадцать. У нас тогда еще была машина. Мы с Дереком и родители в путешествии. Темная июльская ночь, как будто чернил на небо вылили, звезды торчали мелкими кусочками фольги, слепящая скорость вокруг. Ехали от дяди Пита, он приходился крестным нашему отцу. Ехали, музыка играла, подпевали все вчетвером песенке.

Еще с нами была кошка. Кошку потом пропороло насквозь острой веткой, кошка и повисла распотрошённой разноцветной шкуркой. Только кровь была не красной, я не помню, какого она цвета была, но не красной.

Обрыв, толстое старое дерево, машина всмятку, фары горят. Стекла очков отца в крови, стекла целые. Очки повисли на дужках. Отец очки носил, потому что они ему шли, придавали серьезности. Лицо сразу интересным становилось. А так — у него было очень хорошее зрение.

Мать просто свернулась клубочком, голову обхватив руками. Темные влажные волосы в темном чем-то. Темное что-то ползет капельками сзади по шее вниз. Дерек вылетел из машины. Не знаю как. Вылетел и всё.

А мне ногу придавило. Потом только дошло, что непросто придавило. Размозжило к чертям.

Везде осколки стекла и капли крови. Стекла как бриллианты в свете. Кровь… как кровь, наверное. Но и кровь бывает ослепительной. Она всегда такая, кровь, — ослепительная.

Дерек отделался парой ссадин и ушибов. Я остался без правой ноги. Мать и отец погибли.

Конец. Или начало.

У меня было хорошее детство. Если бы не монструозный брат и авария. У меня было почти идеальное детство. Если бы.

Бог, я бы с удовольствием поменял брата на родителей. Чтобы родители тогда выжили, а брат умер. Это ужасно, бог? Как я могу быть таким светлым и одновременно иметь такие ужасные мысли.

Вот только я теперь не смогу никого на кого-то другого поменять. Все мертвы.

Пат молчал. Не думаю, что и я нашелся бы со словами на его месте.

— Нытик ты, Марек.

А нет, я ошибался. Он нашелся со словами.

— Мои родители всю жизнь бухали. На пару, с друзьями, такими же алкашами. Я ходил в рванье и полуголодный. Если бы не твои родители. Дед с бабкой. Дерек. Айви. Меня бы не было. Я бы не достиг того, что имею сейчас.

— Нравится — иметь это всё?

— Нравится.

— А мне не нравится, что ты вешаешь на меня свою возможность всё потерять. Ты вообще кто? Да-да, кто ты такой? — я стал напирать на Пата, тот отходил всё дальше, пока не прижался спиной к стене дома. Побелка свежая, сам белил. Белые стены — это красиво. Куртку изгваздает, подумал краем разума, — Кто ты мне?

Вот он, главный вопрос.

— Почему я должен тебе верить? А не вызвать парней сейчас же и сдать тебя с потрохами?

Пат откинулся головой на стену. Поглядел на меня с превосходством. Он никогда не теряет самообладания. У кого-то он этому научился. Я даже знаю, у кого.

— Может, потому что я знаю правду?

— Да срал я на эту правду! — я отшатнулся от него, — четыре года прошло! Что вы все как сговорились. «Марек, у меня есть это. Марек, у меня есть то. Марек, а сделай это и получишь то. Я помашу перед тобой клочочком какой-то херни, а ты мне услужи. Давай же, Марек». Что Летиция, что ты. Задолбали уже.

Я остановился, чтоб отдышаться. Затем продолжил, снизив голос:

— Эта ваша правда уже сгнила. Ни плоти, ни костей не осталось. Но вы еще делаете вид, что она может вонять и этой вонью привлечь меня. Да вот черта с два! — закончил я, — Мне плевать, слышишь?..

— Тебе не плевать, — тихо, как ребенка убеждая, сказал Пат, — Ты бы так не петушился, если бы тебе было плевать. Тебе не плевать.

— Четыре года прошло, — еще тише сказал я, — Четыре, мать вашу, года. Что я должен буду делать с этой правдой?

— А вот это уже твое дело, — Пат улыбнулся. Нехорошо так улыбнулся, как ножом взрезал: воздух, реальность, меня.

Я резко отвернулся от него. Мне было необходимо остыть, поспать. Собраться с мыслями. Я ведь уже согласился. И Пат это знает. Мне так фигово от того, что он это знает.

— Я пойду спать. Вали к себе. Встретимся завтра в «Колодце». Нацепи что-нибудь на харю, чтоб тебя не узнали.

— Само собой, — Пат отдал «честь», развернулся на каблуках и ушел.

***

Я проснулся где-то в два пополудни. Залез в ванну с водой, так себе вода, кстати. Мы научились из соленой воды делать пресную, но она все равно иногда отдает солью, и потому тело чешется. Ходим все, почесываемся, как будто у нас блохи. А мы просто просолились и прожарились, как куски мяса на солнышке. Жрите друг друга, сколько хотите, с планеты не убудет. Даже не уменьшится. Не заболит, не заноет. Иногда меня удивляет, почему мы еще не стали каннибалами. Меня вообще многое удивляет. Но я предпочитаю удивляться молча в тряпочку. Себе на уме.

Мать была писательницей, сейчас, правда, уже забытой. Отец — астрофизик, кучу планет пооткрывал.

Нет. Шучу я.

Я мог бы сказать, что он был потрясающим, но на самом деле он был обычным инженерищкой, работал в Космопорте. Думаю, они очень любили друг друга с матерью. Мариус Виленски и Доротея Сеймур. Я как бы был назван в честь отца, Дерек — в честь мамы.

Помню, отец играл с нами в баскетбол. Мама рисовала классики и прыгала на одной ноге. Ой, это было намного раньше. Всё перепуталось. Игры, качели, подвалы, крыши, тренировки с Айви. Айви уже тогда была мастером спорта, открыла секцию по смешанным единоборствам, совершенно смешанным, хотя и отдавала предпочтения тай-цзи и айкидо. Наверное, это могло многое о ней сказать и тогда. Она учила нас всему, любому бою, быть готовыми к любому бою. Родители учили жить, быть готовыми к любой жизни. Дерек учился быстро, схватывал всё на лету, он вышел в мир и взял его силой. Я же выходил на свет на ощупь, осторожно. Боялся поранить чертов мир, что ли. Почему я был таким мягкотелым?

Я умел драться не хуже Дерека и Пата, но каждый удар оппоненту был и для меня болезненным.

Айви говорила: чувствуй противника. Я настолько сильно чувствовал, что меня каждый раз тянуло блевать.

Чужие эмоции, чужая боль спелёнывают меня, бьют в самую сердцевину, под дых, в солнечное сплетение, и лучи этого самого солнышка разрывают мою грудную клетку, ломая ребра, открывая их как крылья. Вот оно мое сердце, бог, что ты с ним будешь делать теперь. Почернело с краев, говоришь. Ну так вышло, извини. Это запекшаяся кровь. Не протухло, еще свежее.