Так было до любовников. Когда появились любовники, она стала пить меньше, потому что теперь ей не нужно было напиваться, чтобы уснуть. Но с любовниками она скучала. С мужем ей никогда не приходилось скучать, а с этими мужчинами было очень скучно.
Потом один из ее детей разбился на самолете, и, немного оправившись, она бросила любовников. Алкоголь не помогал, требовался другой выход. Внезапно она начала испытывать ужас перед одиночеством. Но ей нужен был человек, которого она сможет уважать.
Все началось очень просто. Ей нравилось, как он пишет, и она завидовала его жизни. Она думала, что он занимается любимым делом. Шаги, которые она предприняла, чтобы заполучить его, и которые закончились тем, что она в него влюбилась, стали кирпичиками ее новой жизни. Со своей стороны, он вложил в дело останки жизни прежней.
Променял их на безопасность и комфорт, что толку это отрицать? На что еще? Он не знал. Она бы купила ему что угодно. Он это понимал. И она была замечательной женщиной. В постели он предпочел бы ее всем прочим, предпочел бы не задумываясь, ведь она была богаче, была очень милой и благодарной и никогда не устраивала сцен. А теперь построенная ею жизнь подходила к концу, потому что две недели назад он забыл про йод, когда поцарапал колючкой колено, пытаясь сфотографировать стадо водяных козлов, которые стояли, принюхиваясь, навострив уши, готовые сорваться с места при первом шорохе. Они скрылись, прежде чем он успел их снять.
А вот и она.
Он повернул к ней голову и сказал:
– Привет.
– Я подстрелила самца томми, – сообщила она. – Получится отличный бульон, и я велю сделать картофельное пюре с сухим молоком. Как ты себя чувствуешь?
– Намного лучше.
– Замечательно! Знаешь, я так и думала. Когда я уходила, ты спал.
– Я отлично выспался. Далеко забралась?
– Нет. Ходила за холм. Подстрелила томми с первого раза.
– Ты отлично стреляешь.
– Мне это нравится. Обожаю Африку. Честно. Если бы с тобой все было в порядке, это была бы лучшая поездка в моей жизни. Ты не представляешь, как здорово с тобой охотиться. Мне понравилась Африка.
– Мне тоже.
– Дорогой, я ужасно рада, что тебе лучше. Не могу видеть тебя в таком состоянии. Ты ведь не будешь больше так со мной разговаривать? Обещай мне.
– Не буду, – сказал он. – Я не помню, что говорил.
– Вовсе ни к чему терзать меня. Я всего лишь немолодая женщина, которая любит тебя и хочет исполнять твои желания. Меня уже столько терзали. Ты ведь не станешь этого делать?
– Я бы с удовольствием потерзал тебя в постели, – ответил он.
– Это приятные терзания. Мы для них созданы. Самолет прилетит завтра.
– Откуда ты знаешь?
– Я в этом уверена. Он ведь должен прилететь. Мальчики собрали дрова и траву, чтобы развести костер. Сегодня я туда ходила. Там полно места, чтобы сесть, и мы приготовили костры с обеих сторон.
– Почему ты думаешь, что он прилетит завтра?
– У меня нет никаких сомнений. Давно пора. В городе твою ногу вылечат, и мы устроим отличное терзание. Без этих мерзких разговоров.
– Не пора ли выпить? Солнце садится.
– Думаешь, стоит?
– Лично я выпью.
– Тогда выпьем вместе. Моло, letti dui виски с содовой! – крикнула она.
– Лучше надень ботинки от москитов, – сказал он.
– Сначала вымоюсь…
Пока сгущались сумерки, они пили, а когда стало совсем темно и стрелять было уже нельзя, к холму по равнине пробежала гиена.
– Эта зараза каждую ночь здесь бегает, – сказал он. – Каждую ночь на протяжении двух недель.
– Это она шумит по ночам. Мне она не мешает. Но гиены – противные животные.
Он потягивал виски, не чувствуя боли – только неудобство оттого, что приходится лежать в одном положении, – глядел на мальчишек, которые разожгли костер, пустив тени плясать по палаткам, и ощущал, как вновь примиряется с этой приятной капитуляцией. Она была добра к нему. Днем он вел себя жестоко и несправедливо. Она была хорошей, нет, чудесной женщиной. И тут он понял, что умирает.
Его словно захлестнуло – не волной или ветром, а внезапной зловонной пустотой, по краю которой легко скользнула гиена.
– Что такое, Гарри? – спросила она.
– Ничего, – сказал он. – Лучше пересядь на другую сторону. Против ветра.
– Моло сменил повязку?
– Да. Теперь я использую борную кислоту.
– Как ты себя чувствуешь?
– Немного мутит.
– Пойду вымоюсь, – сказала она. – И сразу вернусь. Мы поедим, а потом занесем койку.
Хорошо, что мы перестали ссориться, подумал он. С этой женщиной он ссорился редко, хотя с другими возлюбленными ругался так часто, что в конце концов ссоры непременно уничтожали то общее, что у них было. Он любил слишком сильно, требовал слишком многого – и все разрушал.
Он вспомнил, как очутился один в Константинополе, после ссоры в Париже. Он ходил по шлюхам, но так и не смог убить свое одиночество, а лишь усугубил его, и тогда он написал ей, первой женщине, которая его оставила, чтобы рассказать о том, как не смог убить одиночество… Как однажды ему почудилось, будто он увидел ее перед «Режанс», и ему стало дурно, и как он преследовал на Бульваре каждую женщину, хоть немного походившую на нее, боясь осознать, что это не она, боясь утратить чувство, которое испытывал. Как все, с кем он спал, лишь усугубили его тоску по ней. Как ее поступки не имели ни малейшего значения, поскольку он знал, что никогда не исцелится от любви к ней. Он написал это письмо в клубе, совершенно трезвый, и отправил в Нью-Йорк, попросив ее ответить на адрес редакции в Париже. Это казалось ему безопасным. И той ночью его захлестнула такая тоска по ней, словно внутри у него царила абсолютная пустота. Он брел мимо «Максим», подцепил девушку, пригласил на ужин. После ужина отправился с ней на танцы, но она танцевала неважно, и он променял ее на знойную армянскую шлюшку, которая прижималась к нему горячим животом. Шлюшку он отбил у британского артиллериста. Артиллерист предложил ему выйти, и они подрались на мостовой в темноте. Он дважды врезал артиллеристу в челюсть, а когда тот остался стоять, понял, что влип. Артиллерист ударил его по корпусу, потом в глаз. Он снова замахнулся левой рукой, и артиллерист набросился на него, схватил за пальто и оторвал рукав, а он дважды стукнул артиллериста левой рукой за ухом, после чего добавил правой и оттолкнул противника. Тот ударился головой о мостовую, и они с девицей сбежали, заслышав военный патруль. Они поймали такси и отправились по берегу Босфора в Риммили-Хисса, сделали круг и вернулись в прохладной ночи, потом легли в постель, и на ощупь она оказалась такой же перезрелой, как и на вид, но шелковистой, словно лепестки розы, приторно-сладкой, с гладким животом и большими грудями, и ей не требовалось подкладывать подушку под ягодицы. Он ушел, когда она еще спала, оплывшая даже в первых рассветных лучах, и вернулся в «Пера-пэлес» с подбитым глазом, неся лишившееся рукава пальто.
В ту же ночь он отбыл в Анатолию и помнил, как весь день ехал по полям, заросшим опиумным маком, и как странно себя чувствовал, и как все расстояния казались неправильными. В конце концов он добрался до места, и они пошли в атаку с только что прибывшими алжирскими офицерами; те напоминали стадо баранов, и артиллерия расстреляла своих, а британский наблюдатель рыдал как ребенок.
В тот день он впервые увидел мертвецов в белых балетных пачках и туфлях с вздернутыми мысками и помпонами. Турки валили валом, и он видел бегущих мужчин в пачках и офицеров, которые стреляли по ним и тоже бежали, и они с британским наблюдателем мчались, пока не запылали легкие и во рту не появился привкус медяков, и тогда они остановились за камнями, а турки все продолжали наступать. Потом он видел то, о чем старался никогда не думать, а потом – еще более ужасные вещи. Вернувшись в Париж, он не мог говорить о них, не мог даже слышать. Он проходил мимо кафе, а там сидел американский поэт с глупым лицом-картошкой, перед ним высилась гора блюдец, и он обсуждал дадаизм с румыном, которого вроде бы звали Тристан Тцара, который всегда носил монокль и вечно страдал от головной боли; дома его ждала жена, которую он снова любил, закончились свары и безумие, он радовался возвращению, и редакция пересылала почту ему на квартиру. И однажды утром он увидел на подносе письмо, ответ на его послание, и, взглянув на почерк, похолодел и попытался спрятать конверт под другой корреспонденцией. Но жена спросила: «От кого оно, милый?» – и так пришел конец тому, что только начиналось.
