Поэтому Керн не мог рассчитывать на то, что жизнь его пройдёт среди безоблачных горизонтов. Люди его поколения готовы были расплачиваться за иллюзии своих предков, и высокая цена вовсе не пугала их. Но то, что он увидел здесь, в трудовой коммуне, выходило за рамки его представлений об этой необходимой цене. Безнадёжно неэффективное производство, подчёркнутое разделение между "населением" и "администрацией", лагерный режим, люди, ущемлённые в каких-то неотъемлемых своих правах настолько, что готовы были выговориться об этом первому постороннему, карцер с решётками из ржавых рельс, а теперь ещё и тайное общество каких-то "гостиоров" - всё это никак не вязалось с той спокойной и строгой организацией, которая до сих пор была для Керна привычной средой. Первым побуждением его, ещё после встречи с Тамарой Фёдоровной, было бежать отсюда. Однако самые элементарные понятия о дисциплине, чести и долге запрещали ему побег. Керн получил приказ от доверившихся ему людей, и он будет выполнять этот приказ -- по крайней мере, до тех пор, пока на основании убедительных доказательств не сочтёт его преступным. Но никто -- ни рабочий комитет, ни комиссар окружного дозора, ни любой другой советчик или лидер, -- не мог вменить ему в обязанность мириться с несправедливостью и злом. Зло следовало изобличить, отделить его от иных дел и уничтожить. Этого требовало от Керна одно из важнейших человеческих чувств -- осознание чести.

Но в этом месте, где не было ни ориентиров, ни советчиков, Керн чувствовал себя так, словно стоит в прилив на крошечной отмели посреди безбрежного моря, и волны уже набегают на песок, заливая первыми брызгами его сапоги.

-- Нет данных, -- сказал он вслух, чтобы избавиться от нахлынувшей волны постыдного отчаяния. -- Нет никаких данных!

Он сжал руками голову -- и уснул ещё на сорок минут, до того мига, когда звонкий колокол ударил во дворе неритмичный, тревожный сигнал к побудке.

В столовую Керн явился как образец военной закалки: шаг чёткий, на одежде ни соринки, в красных от недосыпа глазах -- блеск внимательного напряжения. Здесь было довольно много людей, одетых разнообразно и красиво. Керна усадили за столик с завхозом -- пожилым человеком с келоидными рубцами на правой щеке, и фигуристой чернокосой девушкой, которую ему представили как Наталью Крестьянку. Наталья отвечала за организацию быта и досуга, поэтому тотчас же спросила Керна, не может ли он починить полевую армейскую вошебойку. Вшей в трудкоммуне не было, но для этого приходилось дезинфицировать одежду и вещи специальным сильно пахнущим раствором на основе фосфорорганического яда, которого Наталья искренне боялась. Четвёртое место за столиком пустовало -- здесь должен был сидеть дозорный Алибек, сосед Керна по комнате, которого с утра никто не видел.

-- Небось, товарищ Олег ему фитиль вставил, -- сказал завхоз. -- Сколько раз дозорным говорили, черту обновить и ночное патрулирование завести! А они дрыхнут, гады, как клопы в полдень! Вот сейчас товарищ Олег ему устраивает.

Товарища Олега тоже не было видно. Его столик, за который он вчера приглашал Керна, был сегодня пуст. Зато над столом появились за ночь выполненные маслом старинные портреты каких-то незнакомых Керну людей.

-- Вы знаете, кто это? -- спросила у Керна Наталья Крестьянка, заметив, что Керн разглядывает портреты.

-- Понятия не имею.

Завхоз, доедая шницель по-африкански, сказал, что это, видимо, какие-то классики революционной мысли.

-- Во всяком случае, не все, -- ответил Керн. -- На многих из них -- костюмы восемнадцатого века, а в те времена классиков революционной мысли было не так уж много. И я поручусь, что на портретах нет ни Вольтера, ни Дидро.

-- И среди них есть женщины, -- добавила Наталья Крестьянка. -- Я думаю, что это кто-то из беженцев заявился сюда со своей коллекцией. Бывают у нас иногда коллекционеры.

В голосе её прозвучали вдруг интерес и неподдельная жалость.

-- Коллекцию выставили бы в клубе, -- заметил Керн. -- Или у вас не так?

-- У нас вандалов много. До трети населения, а то и больше -- психически нездоровые люди. Сейчас клуб -- очень неподходящее место для коллекций. Видите, какие старинные картины?

-- А в столовой, где не очень чистый воздух, картинам будет легче? -- удивился Керн.

-- Это никакая не коллекция, -- вмешался вдруг завхоз. -- Я не знаю, откуда это взялось. Но это не коллекция. Все коллекции я самолично ставлю на баланс, и списываю тоже самолично.

-- А куда вы их списываете? -- спросил Керн.

В этот момент к их столику подошёл Юрий. У него тоже были красные глаза. Уголок губы приподнят был в прежней сардонической улыбке.

-- Доброе утро, товарищ Лантанов, -- сказал пожилой завхоз, поднимаясь и вытягивая по швам руки. Наталья слегка поклонилась, не вставая.

Юрий, точно не заметив их, протянул руку Керну.

-- Жёсткий вы человек, товарищ Керн. Рад буду работать с вами!

-- А что случилось? -- встревожился военинструктор.

Юрий сел на свободное место, сделал знак рукой. Официантка у раздаточного стола суетливо убежала на кухню.

-- Бенедиктов ночью умер, -- сказал Юрий, глядя в глаза Керну. -- Поморозил почки и умер. Всё правильно, товарищ Керн.

-- Я не думал, что у него больные почки, -- сказал Керн, похолодев.

-- Не думали. Но вы видели, что ему плохо, что он страдает от холода больше, чем был должен. Всё верно. Вы просто продлили ему арест. Вам не в чем себя винить. Вас никто не винит. Это специфика работы, товарищ Керн!

Молчаливая официантка принесла Юрию прибор, поставила на стол странный завтрак -- щавель с зелёным луком, рубленые яйца, три ломтя маринованного кабачка-цуккини. В высоком запотевшем бокале Юрию подали кислый обрат с ломтиком зеленоватого тепличного лимона.

Керн сидел, точно громом поражённый.

-- Вообще-то вы не врач, -- сказал Юрий, пригубив из бокала. -- Вы не обязаны были знать, что у него больные почки, не так ли? Опять же, почки могли быть не больными, а, скажем, просто отбитыми. Предыдущим негуманным обращением. Наша клиентура, весь этот диссидентский сброд, часто нарывается на негуманное обращение. Они его вообще-то заслуживают, не так ли, товарищ Керн?

-- Чего вы от меня хотите? -- спросил Керн.

-- Хочу посмотреть на вашу реакцию. Вы хороший судья, товарищ Керн. Вы умеете выбирать адекватные наказания. И я сейчас хочу убедиться, что вы умеете испытывать чувство гордости, когда судьба приводит в исполнение ваш приговор. Нам нужны твёрдые люди, товарищ Керн!

-- Я могу осмотреть тело?

-- Не можете. Зачем вам тело, вы же не врач! Но вы можете осмотреть свидетельство о смерти, справку от нашего врача, а справка -- это куда важнее, чем тело. Куда важнее и куда интереснее. В справке нет ни слова о том, что Бенедиктов умер от почечной недостаточности, вызванной побоями. Там просто написано -- умер от почечной недостаточности, обострившейся под действием холода. Наш врач товарищ Карбонов хорошо знает порядок. Он никогда не напишет лишнего. Справка есть справка, товарищ Керн.

-- Когда его похоронят?

-- У нас не хоронят, у нас кремируют. У нас просто нет земли, чтобы хоронить мертвецов. Земля -- народное богатство. Мы уже давно перешли на кремацию. Собственно, Бенедиктова сейчас уже кремируют.

-- А у вас есть крематорий?

-- У нас есть вагранки. Я ведь вам вчера вечером говорил про вагранки. Нам не нужны специальные печи для крематория. Вагранок нам достаточно, товарищ Керн.

...Позже Керн не мог вспомнить, как и почему он оказался на улице. Сотрудники администрации смотрели на него с вежливым сочувствием -- значит, он не натворил ничего такого, что заслуживало бы осуждения с их стороны. Видимо, он даже доел свой завтрак, найдя в себе силы продолжать светскую беседу. Но потом ему явно стало дурно. Мутило, в глазах двоилось, как при отравлении, и мыслью, приведшей его в себя, было то, что он, видимо, сидел слишком близко от Натальи Крестьянки и надышался от неё фосфорорганическим ядом, которым здесь принято было травить вшей.