-- Но и такими методами, как Юрий, вы не воспитаете в нём ничего, кроме ненависти и страха.

-- Если он докатится до черты, он пересечёт её под нашим контролем, -- мягко ответил Олег, запивая красным вином фасоль. -- И тогда мы будем иметь полное право повесить его. Без жалости. Но вреда перед смертью он успеет нанести гораздо меньше, а польза с него хоть какая-то будет.

-- Жестокая философия, -- сказал Керн.

-- А вы как хотели? После атомного гриба старые философские рассуждения всё чаще кажутся смешным баловством. Нужно приноравливаться жить в совершенно новом темпе, новыми ритмами. Как вам, кстати, вино?

-- Аргентинское, -- определил Керн.

-- Разбираетесь, -- одобрил Олег. -- То-то и видно, фамилия у вас дворянская. А Пэ Керн. Стихи Пушкина про чудное мгновение.

-- Мой дальний предок был беспризорником, -- усмехнулся Керн. -- Прибился на Урале к геологической партии, геологи его потом в люди и вывели. И фамилию дали геологическую: керн -- это такая каменная болванка, которая вынимается при пробном бурении. В этом смысле я, против ожидания, не дворянин и даже не немец. Но фамилию ношу с гордостью: больше сотни лет прошло, а никто в нашем роду фамилию так и не опозорил.

Товарищ Олег усмехнулся.

-- Честь, значит, имеете?

-- Имею и впредь собираюсь.

-- А если общество, так сказать, решит на временной основе изъять вашу честь и дать вам взамен нечто более важное?

-- Что может быть важнее чести?

-- Право!

-- Эти понятия равнозначны; более того, одно без другого не существует. Право и честь неотъемлемы ни друг от друга, ни от их обладателя. -- Керн положил в рот последний кусок колбасы. -- так что я, пожалуй, откажусь обменять честь на право: ведь у меня есть и то, и другое в неплохой пропорции, а оставив одно, я рискую потерять и второе. Кстати, о втором. Вас не смутит, если я подберу хлебом подливку? Я голоден, и к тому же -- привычка.

-- Ни в коем случае! Кушайте на здоровье. Быть может, приказать вам принести вторую порцию?

-- Не стоит, это бессмысленное расточительство. А теперь, коль уж мы говорим о серьёзных материях, позвольте вас спросить -- зачем вам здесь всё-таки понадобился военинструктор?

-- Это слишком серьёзный разговор, -- наклонил голову товарищ Олег. -- Не для стола. Завтра придёте ко мне, и я введу вас в курс дела. Хорошо?

Перед сном Керн обошёл посёлок коммуны. Выписанный ему пропуск давал право входить куда угодно, кроме арестантского барака и арсенала. Но он, воспользовавшись случаем, заглянул в столовую для перемещённых и в жилые дома.

В столовой уже закрывали помещение. Женщины в фартуках мыли алюминиевую посуду. Ещё одна женщина, постарше, сидела за грубо сколоченным деревянным столиком в углу и строгала хозяйственное мыло на тёрке. Мешок с мыльной стружкой стоял подле неё на табурете.

Керн присел на стуле напротив неё.

-- Новый, что ли? -- спросила у него женщина.

Тот кивнул.

-- Сперва одежду сдать надо. Тут свою одежду не положено.

-- А почему -- не положено?

Женщина вздохнула.

-- Потому что одежда общественная. А значит, если ты своими делами занимаешься, то ты у общества одежду украл. Понятно, какие правила?

-- А за нарушение, значит, и побить могут?

-- Могут. Но редко. Обычно на штрафные работы назначают, и всё. А уж кто отказался, того в арестантскую. За нарушение внутреннего распорядка.

-- Уехать отсюда не хотите?

-- Хочу, а нельзя. Документов нет, одежда -- и та казённая. Поймают, как беглянку. Они же нас всех ненавидят!

-- А за что ненавидят?

-- Средний класс мы, -- ответила женщина с невыразимой печалью. -- Вот, значит, как мы называемся. Средний класс мы были. Революцию, значит, не делали. А если бы сделали мы революцию, тогда не было бы ничего, ни этой проклятой войны бы не было, ни остального. А мы не хотели революцию делать. Вот теперь и платим по грехам нашим. А это, говорят -- наше чистилище.

-- Кто говорит? -- спросил Керн.

-- Старший по воспитательной работе. Юрий Лантанов. Не встречались ещё? -- Сардоническая улыбка едва тронула левый уголок рта женщины. -- Ьудете много стоять где не положено -- встретитесь непременно.

-- Он что, поклонник террора?

-- Нет, он садист. Садист и педераст. Если вы стукач, можете так и передать ему. Я его ненавижу.

-- Я здесь человек новый, -- тихо произнёс Керн, -- и не знал, что всё так плохо.

-- Давно вас привезли?

-- Я сам приехал.

-- Господи боже мой! Сюда?!

-- Да, по направлению. Я инструктор, -- он запнулся на мгновение, -- по технике безопасности. Имею дело с опасными производствами. Вот, -- в качестве доказательства он продемонстрировал свою покалеченную руку.

-- Опасные производства, -- медленно ответила женщина. -- Вот, значит, в чём дело. Значит, опять режим ужесточат. Ну, что встал! Иди. Сдавай меня! Карцера я не видала, что ли?! А остальное мне уже не страшно.

-- Почему? -- механически спросил Керн.

-- Рак у меня! Третья стадия, понятно! Чихала я на вас на всех, уроды! Чихала, и всё!

Молодые женщины, мывшие посуду, бросили свою работу и смотрели теперь на Керна с опаской, в которой читался, однако, подспудный гнев.

-- Продолжайте работать, -- бросил Керн и вышел.

На улице он встретил Тамару Фёдоровну. Та шла куда-то по посёлку, накинув тяжёлый прорезиненный плащ прямо на вечернее пышное платье. Заметив Керна, окликнула его.

-- Как вам наш контингент? Познакомились?

-- Я бы не считал их такими безопасными, как вы объяснили при нашей встрече.

-- Это у них от бессилия. Никто не любит дисциплину, а эти -- особенно. Что они из себя представляли раньше? Ноль без палочки, безрезультатно помноженный на раздутое самомнение. А осознать себя винтиком в производственном процессе -- на это нужно большое время. Вот на нас и срывают злобу. Но мы обычно не реагируем. И вам, кстати, не советую. Пусть лучше выговариваются, чем молча зубами скрипят. К тому же, пока они считают, что могут говорить относительно безопасно, мы знаем, что они замышляют. Буржуй по природе своей болтун, ему надо выговориться. Если вдруг возникнет что-нибудь вроде заговора или подготовки к бунту, администрация быстро узнает об этом.

-- А если против вас будет работать по-настоящему опасный элемент?

-- Какой именно? Уголовными мы не занимаемся, сразу заворачиваем всех, кто имел судимость. Это не наш профиль. Люди с твёрдыми политическими убеждениями в беженцы не идут, либо проявляют себя очень рано. С такими мы работаем в зависимости от их устремлений. Если активный поддаётся воспитанию -- мы перетягиваем его, вербуем кадры. Если нет -- тут уж по обстоятельствам... -- Тамара Фёдоровна развела руками. -- Ну, а остальные -- быдло, квашня. Сидели сиднями в своём среднем классе, гребли крохи с начальственного стола. И тут тем же занимаются. Стоит не уследить -- тотчас начинается меновая торговля, да ещё пересуды: у кого койка лучше, у кого грабли шире...

-- То есть, вы проводите жёсткую уравнительную политику.

-- Конечно! Эти типчики привыкли соревноваться в каждой мелочи, кичиться раздобытыми материальными благами. Поэтому на первом этапе перевоспитания мы должны научить их отрешаться от этого. Они должны прийти к мысли, что материальное благосостояние -- иллюзия, что искать ключи к счастью нужно только внутри, в самом человеке.

-- А когда они поймут это?

-- Тогда им предстоит сделать следующий шаг: понять, что сам по себе каждый из них вовсе не представляет такую вселенскую величину духовности, как внушали им до войны. В себе, с собой они не найдут ни счастья, ни покоя. Им нужен будет кто-то, кто способен это дать.

-- Обычно в таких случаях люди ищут счастья и покоя в половых отношениях.

-- У нас это категорически запрещено. С этим строго до фанатизма: никаких поцелуев, никаких детей, никаких семейных посиделок. Беременных и детей до семи лет включительно мы просто не принимаем, дети с семи до одиннадцати лет отселяются в особый детский городок -- потом вы его увидите, там очень хорошо. Это наши самые верные кадры. С двенадцати лет дети на общем режиме, только спят отдельно от взрослых и находятся под постоянным надзором. В этом возрасте ребёнок наиболее непослушен и, как вы знаете, способен на самые отчаянные поступки. Ну, а с семнадцатилетнего возраста -- полный переход на общий режим. Как видите, всё предусмотрено.