Дома меня опять тайком приветствуют горничные. Я отправляюсь в свою комнату, чтобы принять душ. Через полтора часа в доме звонит колокол — знак того, что пора ужинать. Отец считает, что все должны ужинать вместе, и этот фарс на семью происходит каждый вечер ровно в шесть часов. В столовой за одним столом, похожим на офисный, собираются все братья, сам отец и я.
Нельзя разговаривать, пока тебя не спросят. Нельзя наклоняться и горбить спину. Нельзя дуть на чай, если он слишком горячий. Аппетит пропадает начисто, потому что всё время приходится думать об этих правилах, но придётся через силу отправлять в рот ложку за ложкой: нельзя оставлять недоеденную тарелку.
Если отец соблаговолит, он спросит Чизуо о делах в компании. Если отец позволит, Акира расскажет, как прошёл его день. Если Ки-Таро осмелится, он вмешается и что-нибудь скажет. Я просто молчу и терпеливо жду конца этой экзекуции (нормальным ужином назвать язык не поворачивается), встаю из-за стола самым первым, как требует очередное правило, и возвращаюсь в свою комнату. Они этого даже не замечают, будто меня и не было за столом. Я задерживаюсь на секунду за дверью, полагая, что они, может быть, что-нибудь скажут и обо мне, но скупой разговор крутится вокруг биржевых ставок, подоходного налога и оффшорных компаний.
Уроки сделаны, и я размышляю, чем бы мне заняться. Телевизор включен, но мне совершенно не хочется его смотреть. Я ныряю под кровать и достаю оттуда журнал, который я купил накануне во время очередной вылазки в город. В середине большой плакат, я вытаскиваю его и приклеиваю над кроватью. Плакат провокационный, — на нём голый мужчина, его член торчит как палка, каждая вена и каждая складка снята так чётко, — но можно не бояться, что мне за это прилетит: в комнату заходят лишь горничные, когда убираются, отец здесь ни разу ещё не был. Я могу делать что угодно, но мне совсем не хочется. Покончив с декором, я листаю журнал какое-то время, разглядывая откровенные фотографии, пробегаю глазами по статьям, не менее откровенным, но меня сейчас это ничуть не тревожит: я полностью удовлетворён, во всех смыслах. Но всё равно это скучно.
Я гляжу на часы: одиннадцать. Должно быть, все уже легли спать. Я забрасываю журнал под кровать и едва ли не на цыпочках крадусь из дома во флигель, где располагаются комнаты слуг. С кухни тянет кофе, слышится голос дворецкого и отрывистое хихиканье горничных. Я иду дальше и толкаю дверь в крайнюю комнату, из-под двери которой в тёмный коридор пробивается узкая полоса света.
— Сугуру? — тихо зову я, входя.
Шофёр полулежит на кровати, читая книгу, и едва поднимает на меня глаза. Я прокрадываюсь к нему, залезаю на кровать и подлезаю под его локоть:
— Что ты читаешь?
— Книгу.
— Какую?
— Такую.
— Я хочу, чтобы ты мне почитал… — бормочу я, прижимаясь к нему ещё сильнее.
Он пожимает плечами и читает мне вслух. Это какой-то бульварный романчик, и слух режут слова «жеребец», «эрогенный» и прочее. Я не вслушиваюсь в содержание, меня просто успокаивает голос Сугуру.
Обычно я засыпаю, а когда просыпаюсь — я уже в своей комнате. Должно быть, он относит меня из флигеля наверх, но делает это так аккуратно, что я даже не чувствую этого.
А завтра наступит новое утро, мало чем отличающееся от предыдущих, и я снова буду искать правила, которые могу нарушить…
Ночью мне снится какая-то чушь, и я очень радуюсь, когда приходит время просыпаться.
Сегодня лекции начинаются с утра, так что я встаю раньше всех и завтракаю в полном одиночестве. И этот завтрак по-настоящему похож на завтрак: никто не следит за мной, и я могу качаться на стуле, подбирать под себя ноги, не подвязывать салфетку, говорить во время еды… Можно даже поперхнуться, если заторопишься, и тогда дворецкий или горничная непременно постучит по спине и нальёт воды в стакан — запить вставший в горле кусок.
Но это утро не кажется мне таким уж и хорошим, потому что сегодня меня отвезёт в академию другой шофёр: мой с утра у дантиста. За последний месяц Сугуру уже раз пять был у стоматолога: из-за того что он постоянно грызёт леденцы, у него проблемы с зубами. Думаю, мне то же самое грозит, но меня это ничуть не расстраивает. У семьи Тораяма личная клиника с полным арсеналом врачей, беспокоиться не о чем: если мне что-то понадобится, они сделают всё в лучшем виде. Сугуру почему-то тоже ездит в неё, насчёт остальных слуг — не уверен. Иногда я хочу у него об этом спросить, но постоянно забываю.
Как бы то ни было, Сугуру нет, и возле машины меня встречает монохромный шофёр одного из братьев. Настроение у меня подпорчено, заговаривать с ним я не решаюсь, потому что это было бы нарушением правил, а он наверняка им до буквы следует.
Дорога кажется особенно долгой. Я втайне завидую школьникам, которые толпой стоят на перекрёстке, шумят, толкаются… Это ученики какой-то из государственных школ, где обучение бесплатное, куда ходят пешком или ездят на велосипедах, потому что материальное состояние родителей не позволяет даже взять такси. У них помятая форма, портфели испачканы чернилами, но они смеются так, как будто они счастливей всех на свете.
Заметив, что монохромный шофёр смотрит на меня в зеркало, я отвожу взгляд в другую сторону и делаю вид, что мне безразлично происходящее на тротуаре. К тому моменту, как мы сворачиваем к академии, подобные персонажи с улиц пропадают. Это элитный район, по тротуарам прогуливаются дамы с дорогими собаками, асфальт вылизан и вычищен так, что можно ходить без обуви. Самый безрадостный вид изо всех возможных!
Монохромный шофёр открывает передо мной дверцу, я вылезаю из машины, забираю портфель и иду в академию, и всё это в полном молчании. Я вздыхаю и думаю, что это будет долгий, долгий день…
Рутина разбавляется внеочередным тестом. Я перекидываю в пальцах карандаш и пытаюсь вспомнить, какую формулу нужно использовать. Преподаватель мерно ходит по аудитории, следя, чтобы никто не списывал, но это формальность. Я открываю рабочую тетрадь и листаю её в поисках нужного решения, шорох слышен по всему классу. Преподаватель останавливается и многозначительно смотрит на меня. Раскрытая тетрадь лежит под моей рукой, но он ничего не может мне сделать, ведь я член студенческого совета, а в нашей компетенции практически всё, в том числе и финансирование учительских премий. Ему ничего не остаётся, как идти дальше, а я продолжаю листать тетрадь, пока не нахожу нужную страницу и не переписываю оттуда решение. Думаю, сегодня стоит покаяться перед остальными членами совета, что я опять воспользовался своим положением на уроке. Ещё одна формальность…
В громкоговорителе щёлкает, объявляют, что сегодня после обеда будет медосмотр, так что нас просят не задерживаться и приходить в медпункт по объявленному графику. Члены совета идут первыми. Обследование занимает всего пятнадцать минут, в личную карточку ставится штамп и вписывается рекомендация.
До звонка ещё минут двадцать, я забегаю в уборную, чтобы потом не отвлекаться. У подоконника крючатся несколько третьекурсников.
— Чем это вы тут заняты? — считаю нужным спросить я. Это сборище явно глумится над уставом, и раз уж я состою в студенческом совете…
— Будешь? — Они пропускают меня к подоконнику, и я вижу рассыпанный на вырванном из тетради листочке белый порошок.
— Кокаин? — Я не удивлён, подобными вещами тут многие балуются.
Но я отказываюсь. Я уже пробовал наркотики, и меня это ничуть не впечатлило. Так что я делаю им замечание, предупреждаю насчёт возможных санкций и запираюсь в кабинке, чтобы сделать свои дела. Они пыхтят там, чихают, хихикают и спорят об очерёдности. Разумеется, я не собираюсь сдавать их совету. Я прекрасно знаю, что у председателя такая же проблема: он частенько балуется препаратами, чтобы снять напряжение. Это небольшое отступление от устава держится в большом секрете от руководства, потому что помогает студентам справляться со стрессами. О том, откуда на территории закрытой академии появляется кокаин, говорить не принято, но я догадываюсь, что ниточки ведут именно к председателю, ведь его семья владеет самым большим в стране фармакологическим производством.
