— Кончаю! Я кончаю…
Почему-то он считает, что непременно должен это сказать, как будто я и сам не догадаюсь. Его член вздрагивает и трётся внутри меня ещё какое-то время, пока хриплое бормотание парня не становится совершенно бессвязным, и отчётливо слышится лишь последнее слово:
— Всё, кончил…
Я стою, уткнувшись лицом в руку, и, переводя дыхание, жду, когда Такаши придёт в себя и разожмёт ладони. Они до сих пор на моих ягодицах, так что следов там точно прибавилось. Наконец Такаши подаётся назад, откидывается спиной на вторую стену, сдирает презерватив и наблюдает, как тычется в разные стороны, прячась от его ладони, торчащий палкой член. Я оборачиваюсь и по стенке сползаю вниз, на корточки, чтобы перевести дух, охладить сквозняком горящий зад и вообще отойти от секса.
Такаши — эгоист, он никогда не думает ни о ком, кроме себя. Он никогда не спрашивает, было ли мне больно, понравилось ли мне, и вообще не задумывается, что я ещё ни разу не кончал во время секса с ним. Меня это, впрочем, не расстраивает. Мне просто нравится нарушать правила (а секс на территории академии, думаю, точно не вписывается в устав, хотя там ничего подобного, конечно, не упомянуто). А уж как заводят мысли о том, что мы такими вещами занимались прямо у всех под носом!
Мы натягиваем штаны, избавляемся от малейших следов (капли пота, к примеру), перепроверяем всё ещё раз и возвращаемся, предварительно спрятав использованный презерватив в дырку в фундаменте.
И снова лекции, бессмысленные разговоры на переменах и такой долгожданный звонок.
Если в этот день есть заседание студенческого совета, то я должен там присутствовать, если нет — иду на факультатив. По пятницам я занимаюсь в художественном классе, по средам у меня музыка, во вторник занятия по экономике. Каждый из них оплачивается отдельно и не является обязательным, но так уж принято, что студенты должны посещать дополнительные курсы.
Сегодня четверг, самый незанятый день в моей неделе, так что я смело могу отправляться домой. Я переобуваюсь, отмечаюсь у вахтёра и иду на улицу вместе с другими студентами. За некоторыми приезжают родители, но такие случаи редки. В основном их забирают шофёры.
Я окидываю улицу взглядом. Сугуру ещё нет, мне приходится поставить портфель на скамейку и сесть его дожидаться. А может быть, он стоит за углом и потихоньку наблюдает за моим недовольством какое-то время, а потом уже садится в машину, которую остановил где-нибудь поблизости, и подъезжает ко мне. Я бы не удивился, это вполне в его духе.
Иногда приходится разговаривать с кем-нибудь из студентов, если они тоже сидят на скамейке. Возможность похвастаться или утереть другим нос — вот что такое эти разговоры на самом деле.
— Мы устраиваем в будущем месяце приём на полторы тысячи приглашённых… разумеется, из высшего общества…
— Когда мы были в ресторане… в том самом, где в прошлом месяце обедал сам министр…
Я тоже включаюсь в игру:
— Сегодня я взял с собой… посмотрим, сколько…
С этими словами я достаю пачку денег и начинаю пересчитывать. Вот за это меня и не любят. Отец так богат, что наличные за деньги не считает. Его сейфы ломятся от хрустящих банкнот, счета в пяти или шести странах переполнены, проценты набегают так быстро, что не успеваешь потратить и тысячной доли. Пересчёт меня утомляет, я обмахиваюсь веером из денег и краем глаза слежу за вытягивающимися лицами студентов. Они ничего не знают о моём положении в семье и считают меня самым счастливым человеком на свете — «младшеньким, любименьким сыночком» магната.
По счастью, из-за угла выезжает машина и останавливается возле нас. Я прячу деньги и толкаю со всей силы портфель вышедшему из машины Сугуру, он даже отступает на шаг и не успевает открыть передо мной дверцу. Я самостоятельно открываю её, залезаю на заднее сиденье и захлопываю её перед самым его носом, лишая его возможности выполнить свои прямые обязанности. Сугуру делает вид, что так и надо, кладёт портфель на сиденье рядом с водительским и нажимает на педаль газа. Я смотрю в окно на пролетающие мимо дома и деревья и краем глаза вижу, что шофёр поглядывает на меня в зеркало заднего вида.
— Опять опоздал… — бурчу я, отвечая на вопрос, который он непременно задал бы, если бы я его не опередил.
— Пробки, — тут же оправдывается Сугуру.
— Ну конечно… врун несчастный…
— Pardon me?
— Пф! — И я молчу всю дорогу, чтобы подстегнуть в нём чувство вины, но, когда машина сворачивает на шоссе, я нарушаю это молчание: — Езжай помедленнее.
— Не хочешь домой? — проницательно спрашивает шофёр.
Я не считаю, что на этот вопрос нужно отвечать, и добавляю:
— Отвези к берегу.
Сугуру ни о чём больше не спрашивает и сворачивает с шоссе вниз, по покатому каменистому склону, и останавливает машину на остром выступе, откуда открывается отличный вид на осеннее море. Я вылезаю из машины и сажусь на капот, погружаясь в созерцание. Ни о чём не думаю, просто смотрю на серую воду и хилое солнце. Сугуру тоже садится на капот, вертит на пальце фуражку и то и дело посматривает на меня, ожидая приказаний. Я играю в молчанку, пока мне это не надоест, потом валюсь спиной на капот и вытягиваю вверх ноги, пиная небо:
— Сугуру…
Шофёр прекрасно понимает, что это значит, и кладёт фуражку рядом со мной. Я тут же хватаю её и напяливаю себе на голову. Она мне велика, и я дёргаю её, пока она не застрянет у меня на ушах. Сугуру тем временем колдует между моих коленей, расстёгивая пуговицы на штанах.
— В академии что-то произошло? — мимоходом интересуется он.
— Ничего особенного.
— Повздорил с кем-то?
— Да нет. — Я выворачиваю колено и забрасываю его шофёру на плечо, принуждая его наклониться. — Просто ты опоздал.
— Пробки, — возражает он, пряча улыбку, и накрывает ладонью моё колено, ведя пальцами вверх по ляжке, пока его рука не оказывается на лобке.
Я натягиваю фуражку поглубже: не хочу, чтобы наши глаза встречались, пока он это делает. Но из-под неровного края мне всё-таки видно, как Сугуру никнет между моими коленями, водружая себе на плечо и второе моё колено, и аккуратно прихватывает губами крайнюю плоть. Я весь день был растревожен, и теперь его рот доставляет мне то самое удовольствие, которого я так ждал.
Я часто дышу, и мне кажется, что воздуха не хватает, что воздух терпко пахнет хвоей, хотя поблизости нет ни единого дерева. Потом я соображаю, что это запах фуражки — запах его шампуня или кондиционера для волос, терпкий, дразнящий ноздри запах. Я прижимаю фуражку ладонями к лицу так, что дышать становится совсем невозможно. По нервам бегут электрические импульсы, мышцы конвульсивно подрагивают, и я с придушенным стоном как никогда ярко чувствую каждое движение его языка, ласкающего мой член.
Но, к сожалению, времени разлёживаться нет: навскидку у нас всего минут десять, нужно возвращаться домой. Сугуру прекрасно это понимает. Может быть, он даже поглядывает на часы всё это время, поскольку его язык выгибается и начинает энергично тормошить мою головку, буквально заставляя меня кончить. Я не могу и не хочу сдерживаться и отпихиваю фуражку, широко раскрывая рот в последнем стоне, который скорее похож на крик, чем на стон: шофёр несильно прикусывает мой член, как бы в наказание за то, что я так вёл себя по дороге. Ещё минуты две он обсасывает мой пенис, позволяя мне побиться в эйфории, потом поднимает голову, облизывает губы и составляет мои ноги со своих плеч обратно на капот.
Я какое-то время лежу не двигаясь, только громко дышу, прижав ладонь к животу, и по коже бегут мурашки, потому что ветерок забирает и холодит потную кожу. Сугуру ждёт немного, потом стаскивает меня с капота, ставит на ноги и застёгивает на мне всё то, что расстегнул до этого. Я послушно поднимаю и опускаю вялые руки и ноги и без возражений сажусь в машину, а Сугуру меж тем платком оттирает капот и пытается выправить измятую фуражку, стуча ею о колено.
Всю дорогу до дома мы не разговариваем, но наши глаза то и дело встречаются в зеркале. Я сонно думаю: какие же всё-таки у него красивые глаза…
