«У нас, все-таки, каторжная тюрьма, одиночное заключение не предусмотрено», - гласилось в послании в управление. Однако их ждало легкое разочарование – когда пришел ответ, там было черным по белому написано – не того полета птица, незачем засорять Шлиссельбург мелкими малолетними агитаторами. Поэтому известие о том, что Анна должна быть отконвоирована во Владимирский централ, очень обрадовало руководство. К началу марта девица прибыла в город Владимир.

Вернемся чуть назад, ко дню последней стычки. Когда Анна, обессиленная и в слезах, упала на нары в своей одиночной камере, девушка долго кричала о несправедливости, пока не поняла, что скорее сорвет голос, чем чего-то добьется. От нервов у Анны подскочила температура. Вспоминая, как в детстве, когда она болела, Авдотья Исааковна за ручку отводила девочку в больничное крыло, подолгу сидела с ней, убеждала лечиться, чтобы быстрее вернуться к группе, девушка снова зарыдала в голос.

Поняв, что никакая Авдотья Исааковна к ней не придет, Анна с трудом встала и постучала в дверь.

Открылась форточка двери и раздался недовольный голос жандарма:

- Чего надо?

- Врача надо, умираю, - слегка приукрасила ситуацию Анна.

Не желая портить статистику по смертям именно в свою смену, жандарм пошел за врачом.

- Что именно беспокоит? - недовольно спросил врач, которого отвлекли от разговоров с завхозом, - На умирающую ты вообще не похожа.

- Все тело болит, встать нет сил, температура, - плача, сказала Анна.

- Не надо было смуту затевать, - сказал врач и дал девушке таблетку от температуры.

- Ссадины болят, - снова сказала Анна.

- А ты хочешь, чтобы у тебя сейчас все хорошо было? А кто крики, скандалы и драки затеял? Да так тебе и надо, - сказал врач и вышел из камеры.

Снова упав на нары, Анна продолжила реветь.

- Б…ь, да заткнись ты уже, - крикнул девушке жандарм, - Хорэ уже реветь, температуру только себе нагоняешь. Врач сказал, что второй раз на температуру он не придет.

Решив, что нужно как-то успокаиваться, Анна начала думать о том, что она здесь не навечно и через три года, а, может быть, и раньше, ее выпустят на свободу.

«Надо только потерпеть», - подумала девушка, - «Все будет хорошо».

Через дня два температура спала, и, хотя Анна даже не могла подумать о том, чтобы садиться, девушка чувствовала себя значительно лучше.

Известие о том, что ее не оставят на каторге, а куда-то переведут, обрадовало Анну. Девушка начала надеяться, что на новом месте все будет иначе и, не желая объявлять себя политической, решила сочинить легенду о том, что она уголовница, пытаясь забыть то, за что она действительно попала на каторгу.

«Если бы я лавку обворовала или сумку у кого-то из рук вырвала, то мне было бы легче, я бы понимала, что за дело сижу», - думала Анна, - «А так, за что я здесь? Ни за что, за свою беспросветную глупость. Так за беспросветную глупость нельзя же столь сурово наказывать, и если эти проклятые политические себя тут героями чувствуют, то я понимаю, что я здесь ни за что. И как я должна себя чувствовать в их обществе?»

Загадав на Новый год желание о том, чтобы ее перевели куда-то в другое место, девушка начала с нетерпением ожидать этапа. Ко второй половине января тело перестало болеть, Анна начала осторожно садиться.

«Б…ь, и за что мне все это?» - думала девушка, - «Точно, когда меня переведут, всем буду говорить, что я уголовница, я не хочу вспоминать, за что действительно я здесь».

Вспоминая о том, что за все свое время пребывания на Карийской каторге в бараке Анна провела от силы четыре дня, девушка думала о том, что на новом месте, возможно, ей не придется работать на всяких тяжелых работах, вроде промывки золота, а, может быть, ее и дальше будут держать в одиночке, поэтому девушке не придется работать вообще.

Однако и в своей одиночной камере Анне не сиделось спокойно. Девушка постоянно нарушала порядок, лежала на нарах днем и плевала на запреты, шумела, устраивала протесты против жандармов, которые мешали ей лежать своими окриками: стучала по двери и кричала что-то невообразимое. За свой буйный характер, о котором бы сроду не могла подумать Авдотья Исааковна, Анна вполне обоснованно получила славу неисправимой арестантки, о чем было не раз упомянуто в личном деле. За свои акции протеста Анну нередко отправляли в карцер и, из полутора месяцев после Нового года, даже в одиночной камере девушка провела не больше месяца. Жандармы, видя буйства Анны, решили не снимать с нее кандалы, и девушка оставалась в одиночном заключении в кандалах, что ее немало огорчало.

Когда во второй половине февраля к девушке в камеру пришел жандарм и объявил, что ее этапируют во Владимир, Анна обрадовалась. Девушка недоумевала, почему и в одиночном заключении она находилась в кандалах, но верила, что хотя бы во Владимире ее раскуют. Во Владимирский централ Анна приехала с новыми мыслями и надеждами.

========== Владимирский централ ==========

Дорога во Владимир была быстрая. Буквально за пару недель девушку привезли в централ. Для безопасности, чтобы предотвратить возможный побег, на девушку надели еще и ножные кандалы, однако, Анна не планировала никуда сбегать хотя бы потому, что из Владимира в Москву было бы добраться значительно проще, нежели из Читы.

В централе с девушки сняли кандалы и определили ее в одиночную камеру.

«Все, теперь досижу свой срок спокойно, одна», - подумала Анна и, утомившись, легла на нары, - «Кандалы сняли, какое облегчение».

Однако, проснувшись и более внимательно рассмотрев свои руки, девушка не могла сдержать слез.

«Запястья все красные», - подумала она, - «Интересно, и когда это пройдет? Неужели так на всю жизнь и останется?»

Шли дни, недели. Анна видела, что запястья никак не бледнеют. С некоторым беспокойством однажды она спросила человека, который разносил еду по одиночным камерам:

- Не в курсе, что с моими руками? Когда все пройдет?

- А кто бы знал, - ответил он, - Пройдет когда-нибудь, надо просто набраться терпения и подождать.

Март 1887 года. Владимирский централ, 170 верст от Первопрестольной. Кабинет начальника централа.

- Ваше превосходительство, осужденную Рядченко с Карийской каторги доставили, - отчитался офицер.

- Расковали? – уточнил начальник, генерал-лейтенант N.

- Да.

- Для начала поместить в одиночную камеру, потом видно будет, - дал ценные указания начальник, - К политическим даже близко не подпускать, чтобы даже на мгновение они не пересекались, к уголовникам – посмотрим, позже видно будет.

Анна, помещенная в одиночную камеру, слегка выдохнула с облегчением. Утомительная дорога окончена, можно немного отдохнуть.

«Сначала в Забайкалье свозили, теперь во Владимир вернули», - подумала она, - «Зато здесь никого не увижу, и работать не надо».

Однако уже через пару месяцев, к июню 1887 года Анна сильно переменила свое мнение. Сидеть в одиночной камере было и морально тяжело, и скучно.

- Мне бы на работу куда-нибудь, - однажды попросила она надзирателя.

Об этой просьбе было доложено выше, и вскоре начальник централа давал новые ценные указания:

- В швейный цех не пускать, там ножницы. Мало ли что. Пусть кустарными промыслами занимается, если сможет. Ложки, там, расписывает, матрешек… Главное, нож в руки не давайте, пусть готовое раскрашивает.

«А то попадет нож в руки – кто знает, чем дело кончится», - подумала генерал, - «Она и с голыми руками на людей кидалась».

Тем временем, за эти месяцы Анна слегка успела подостыть. Девица решила, что отныне политических она будет просто тихо ненавидеть. О том, что девушка сама политическая, Анна скромно решила забыть.

К августу 1887 года Анна Рядченко уже вовсю раскрашивала игрушки, и ей доверили вырезать что-то из дерева самостоятельно, в отдельном помещении и при отсутствии других заключенных.