- Рядченко нож в руки давать только при отсутствии других заключенных, - сказал начальник централа, - Мало ли что. Еще нам убийства в централе не хватало, оправдываться замучитесь, как такое допустили.

В это время Анну перевели из одиночной камеры в общую, так как и девушка не раз просила поселить ее хоть с кем-нибудь, и руководство централа видело, что заключенная начала успокаиваться.

Впервые переступая порог общей камеры, Анна немало волновалась.

- За что на галеры* попала? – спросили ее каторжане, ждавшие этапа в Сибирь.

Вздохнув, Анна начала длинный отрепетированный рассказ о том, что она по малолетству и глупости увела любимого коня у деревенского старосты, поехала кататься по окрестным лесам, где ее и ограбили разбойники, и увели коня уже у нее. Староста же, сухарь этакий, ей не поверил, потребовал деньги, которых у девицы не оказалось. Поняв, что взять с Анны нечего, он обратился куда следует.

Этот рассказ каждый раз произносился с большим актерским талантом и даже со слезами на глазах, но большинство уголовников в него не верило. Они считали, что Анна сама что-то сделала с конем и пытается так оправдаться. Со временем рассказ обретал все новые подробности, девица вдруг «вспоминала», что разбойники были вооружены не только ножами, как в первой версии рассказа, но и пистолетами, а в окончательной версии у каждого бандита было по три ружья. Так же постепенно количество разбойников выросло с трех до восемнадцати, что только подтверждало версию остальных арестантов: врет девица. Сама коня увела, но не хочет в этом признаваться. Анну такой вариант развития событий устраивал. Главное, чтобы никто не догадался, что она не уголовница, а политическая.

- И сколько тебе за коня этого присудили? – раздался новый голос.

- Три года, - ответила Анна, - Три года за бедную лошадку, которые проклятые бандиты угнали. Жалко коняшку, у него мордочка была такая умная, а глазки черные-черные…

Заключенные разделились на два лагеря: кто-то верил Анне, а кто-то считал, что девушка нагло врет и пытается так глупо оправдаться, но никто из них даже не мог подумать, что на самом деле Анна сидит за агитацию, не ждет этапа, а останется здесь на весь свой срок и что она на Карийской каторге набрасывалась на других заключенных.

*на каторгу

Следы от кандалов на руках девицы постепенно сошли и новые партии арестантов уже шутили о том, что скоро такие красивые ручки обретут не менее красивые браслетики. Анна же оставалась все в централе и с беспокойством поглядывала в будущее: куда ей дальше подаваться? Наверное, снова на фабрику, а куда еще. К этим проклятым рабочим, которым все неймется, жандармов на них нет. Либо пьяницы, либо бабники, либо революционеры. С расстройства девица даже подумывала о том, не пойти ли уже труженицей панели, чтобы не возвращаться на фабрику. Но этот вариант пришлось тоже отбросить – слишком отталкивающим он показался Анне, в которую воспитательницы приюта в меру своих сил пытались заложить понятия о добре и зле.

В конце концов, девица решила, что она пойдет в какой-нибудь кабак половым. Ну или в кофейню официанткой, если возьмут. Все-таки, вариант лучше, хотя имеют право и отказать бывшей каторжанке.

«А вообще, наверное, самое счастливое мое время было в приюте», - подумала Анна, - «Воспитательницы всякие разные были, некоторые с нами даже занимались, как со своими детьми. Авдотья Исааковна меня, кажется, как родную дочь любила. Батюшка иногда приходил, службы служил. Периодически попечители приезжали, тоже вполне интересно было. А вот на фабрике уже самое дно началось, даже бы не подумала, что можно еще ниже упасть. А, оказывается, вполне возможно».

Докрасив очередную матрешку, девица решила, что на сегодня достаточно. С работой она справлялась быстро, по освобождению сумму должны были выплатить немалую, хватило бы на первое время.

Буквально через несколько часов их камера снова затянула «С Иркутска ворочуся» и «По диким степям Забайкалья».

Сентябрь 1887 года. После рабочего дня Анна была какая-то уставшая. На прогулке девушка ходила мало, больше сидела на траве и, как это любила делать, стояла возле забора и думала об Авдотье Исааковне.

«Мама», - думала Анна и вытирала слезы, - «Увидеть бы маму, поговорить с ней… Скоро год будет, как я за решеткой, ни за что… А все потому, что я на эту проклятую фабрику попала, с этими проклятым политическими связалась… Вон, Юлька, мимо фабрики смогла пролететь, хотя шить вообще не умела и никакой салон мадам Щукиной ей не светил…»

Анна вспомнила случай с девушкой на пять лет старше ее. Юля Рядченко, тоже сирота, тоже с фамилией директора приюта, вдруг потолстела. Никто из одногруппников не мог понять, в чем дело, ведь кормили всех одинаково и шансов набрать лишний вес на такой еде не было. Однако Авдотья Исааковна догадалась, в чем дело, и повела Юлю в один из классов для беседы.

Несмотря на то, что беседа проходила за закрытыми дверями и Авдотья Исааковна сделала все для того, чтобы о ней никто не узнал, сама Юля с расстройства растрепала ситуацию по всему приюту.

«Приходит к нам Юлька в спальню и говорит, мол, вызывает ее для разговора Авдотья Исааковна», - вспоминала Анна, - «Отводит в пустой класс, закрывает дверь, предлагает сесть и сама садится рядом.

- Юлька, какой срок и кто отец? – раздается вопрос, шокирующий девушку.

- Авдотья Исааковна, вы что? – удивляется Юля, - Я ела много, поэтому и растолстела.

- Это ты будешь своим подружкам говорить, - ответила женщина, - А мне говори правду. Какой срок, кто отец, сейчас будем думать, что дальше делать.

- Месяца четыре или пять, отец – Ванька Иванов из кузницы, что находится неподалеку.

- Сколько лет Ваньке? – с некоторой опаской спросила Авдотья Исааковна, в душе боясь, что этому Ваньке лет сорок и он женат.

- На четыре года старше меня, семнадцать, - ответила Юля.

- Нормально, - отлегло от сердца у женщины, - Женат?

- Нет, вы что, - даже обиделась Юля, - Это мой любимый, я бы не стала грешить с человеком, который уже женат.

- Замуж за него хочешь? – спросила воспитательница.

- Не знаю, - ответила Юля, - Еще ведь рано, тринадцать лет всего. Какой мне замуж, убирать, готовить, я еще не хочу так. А за ребенком ухаживать… Я же сама ребенок.

- А каким же местом ты думала, Юлечка, когда со своим Ваней наедине оставалась? – возмутилась Авдотья Исааковна, - И что насчет ребенка думаешь?

- Авдотья Исааковна, - вдруг честно сказала Юля, - Я бы все равно скоро выпустилась из приюта, пошла бы на фабрику, родила ребенка и вам бы на крыльцо подбросила. Мне он особенно и не нужен. А к бабке идти за травой – грешно».

«И вот, приходит к нам в спальню Юлька, вся в слезах и, на наши вопросы, отвечает, что мама сказала, что рада, что она хоть понимает, что убивать детей грешно, влепила ей пощечину и, разоравшись, что собачьи дети и думают по-собачьи, а не по-человечески, сказала, что если через четыре месяца на крыльце приюта появится ребенок, отдаленно похожий на Юльку, то она ее хоть где найдет, выдерет так, что она будет месяц бояться даже думать о том, чтобы сесть, и отдаст ей этого ребенка обратно, потому что воспитывать второе поколение беспризорников она не готова», - подумала Анна, - «А еще она будет ее контролировать, чтобы ребенок никуда не делся. А что, правильно все мама сказала, это только надо было такое придумать. Нагрешила – отвечай за свои поступки».

Посмотрев куда-то вдаль, на облака, которые неслись вольными птицами по небу, Анна начала вспоминать дальше:

«А потом Юлька через неделю пришла и начала продолжение рассказывать. Мол, проплакала Юлька несколько часов, потому что воспитывать этого ребенка не хотела, а к вечеру мама остыла и сказала, что эту проблему она оставить просто так не может».

« - Ну что, Юлька, пошли к Ване, - сказала Авдотья Исааковна, - Будем беседовать с ним и его родителями. У него родители есть?