Гость сделал от двери один скользящий шаг, другой…

– Радуйся, Танат Железнокрылый!

И замер, остановленный непривычным приветствием и непривычной же радостью на физиономии жертвы.

Царь Эфиры подскочил, складываясь пополам в радушном поклоне.

– Великая честь – твой визит к нам, недостойным! Прошу, не откажи разделить с нами праздничную трапезу. Не побрезгуй скромным гостеприимством смертного! Поднимем чаши за мою загробную участь!

Помедлив несколько секунд, гость вернул клинок на пояс.

– Радуйся, Сизиф, сын Эола, – голос – хрипловатый, усталый – не вязался с каменным лицом и безжалостным взглядом. – Благодарю за гостеприимство. Смерть немногие встречают полным кубком.

За столом прислуживала царица: «Никому другому я не уступлю эту честь!»

– Честь? – проронил гость, не касаясь наполненной чаши. – Принимать у себя Таната Жестокосердного?

Сизиф, раскрасневшийся, с пылающим взором вознес в ладонях золотой кубок.

– Честь! Радость! Прислушайся, Непреклонный, – это музыка в моем доме! Вдохни ароматы – это цветы во всех комнатах! Танцы и смех – во дворе! Я сам, вся моя родня, все слуги мои – нынче не можем не веселиться, встречая редкого гостя! Ночные боги! Аид, Персефона! Хай!

Он плеснул вином на пол и только после этого сделал добрый глоток. «Редкий гость» его примеру не последовал, с тенью изумления вглядываясь в лицо царя Эфиры.

– Ты торопишься на берега Леты, сын Эола?

– Жизнь смертного, пусть даже басилевса, не бестревожна, о Железнокрылый! Подданные недовольны войнами. Если я не веду войн – они недовольны миром. Чуть только кто навлечет на нас гнев Деметры или Гелиоса – как я слышу: в засухе и недороде виноват басилевс! К тому же моя жена – бессмертна, я же… Есть ли смысл дряхлеть на ее глазах? – Сизиф глядел не на жену, куда-то вдаль, но щеки его пылали. – О нет, если Мойры вздумали перерезать мою нить – я буду достаточно умен, чтобы не скорбеть о неизбежном! Оплакивать то, от чего нельзя уйти? Так поступают глупцы. Я – радуюсь, что скоро глоток Леты избавит меня от тревог и невзгод, от ноющей по вечерам спины и выпадающих в старости зубов… И если Ананка решила одарить меня исходом сейчас – кто я, чтобы не принять этот дар с благоговением и счастьем?! Кто я – чтобы не встретить как подобает посланца этого дара?!

Посланец дара Ананки с кривой улыбкой поднял свою чашу к губам.

– За тебя, басилевс, – сказал он тихо. – Я лишь вестник, и не мне решать… но я пью за то, чтобы твоя участь после Леты была отрадной.

Сизиф едва осколками не рассыпался богу смерти под ноги. От благодарности. Но как-то сдержался, затрясся только, голосом задребезжал, что примет любую волю Владыки.

Гость, услышав о Владыке, зябко звякнул крыльями. Подвинул царице пустой кубок, который она поспешила наполнить.

– Будут ли они веселиться о тебе после? Когда я возьму прядь твоих волос? Когда твоя тень отправится к ладье Харона, а плоть сгорит? Ты, – он перевел взгляд на царицу, и она метнулась в сторону, словно стараясь уйти от свистящего в воздухе лезвия, – будешь радоваться о нем?

– Нет, господин мой, – тихо ответила дочь Атланта.

Сизиф нахмурился, сделал раздраженный жест, но Танат качнул чашей – пусть говорит.

– Нет, господин мой, я буду рыдать над его телом, рвать на себе волосы и бросаться в костер, – Меропа говорила ровно и тихо, задумчиво улыбаясь. – Отведай этих фиг в меду: они особенно удаются поварам…

Танат не притронулся к блюду с фигами.

– Почему?

– Потому что я бессмертна… и слаба. Потому что я буду плакать не о том, кто получит вечный покой на берегах кристальной Леты – а о нашей разлуке, которая будет длиться вечно. Ведь я никогда не смогу последовать за ним. Я буду плакать о себе и о моей любви, которой суждено остаться в одиночестве!

Танат качнул головой, принимая ответ. Молча осушил еще кубок – не касаясь еды, думая о чем-то своем, и дочь вещего Атланта, Меропа с ужасом вглядывалась в точеный профиль гостя…

О чем может задуматься смерть?!

– Значит, – сказал подземный посланец, – вас ранит не смерть? Вы плачете о потере, которую она приносит.

– О потере, которую она приносит, и о разлуке, которой не будет конца, – подтвердила Меропа. Ее муж ёжился, крутился, делал знаки: женщина, примолкни! – но она продолжала говорить. – Это удел не только смертных. Правда, бессмертных забирает не твой клинок…

Не звякнуло ни единое перо, но цветы по стенам завяли, и потускнели фрески над входом. Скрестились взгляды сына Ночи и дочери Атланта – непобедимого, неумолимого и слабой, любящей мужа… бессмертных.

– Тартар?

– Или груз, опустившийся на плечи, – губы царицы покривились с болью, – мой отец, Атлант не всегда был таким, как сейчас… Забвение. Величие – впрочем, едва ли на Олимпе заметят потери, которыми грозит величие... У них ведь там просто, на Олимпе. Они выбрали один из двух путей, чтобы не испытывать боли от потерь: у них есть столь многое… многие… что они не заметят утраты чего-то или кого-то одного, пусть и важного.

– Какой же второй путь, о моя мудрая жена? – полушутливо вмешался Сизиф и сам наполнил чашу гостя, где оставалось на дне.

Ответил Танат, глядя на искрящееся в золоте вино:

– Когда у тебя нет того, кого можно потерять.

Он долго сидел молча, взъерошив перья и глядя перед собой кинжальным взглядом. Сизиф, царь Эфиры, забыл радоваться дорогому гостю и не знал, куда деть руки: отпустил гулять по столу. Руки хватались за край золотого блюда, вцеплялись в баранью ногу, потом хватали оливки – не доносили до рта…

Меропа молча подливала в кубок посланнику Мойр. Только отворачивала лицо – но не от страха, а будто из нежелания уловить что-то лишнее.

Что нельзя услышать, если рядом чудовище.

«Ты бездарно дерешься… бездарно дерешься, невидимка. Почему ты не сражаешься теперь?! Ты – воин! Я учил тебя быть воином! Настоящий воин не опускает оружия, не сдается на милость владычеству… миру… власти… Ты бездарно сражаешься, ученик… может быть, мне следовало учить тебя лучше. Друг мой… брат мой… если ты проиграл эту битву, значит – мне опять нечего терять…»

– Да, – сказал Танат так внезапно, что Сизиф подавился фигой в меду, фиги царь Эфиры ел от тоски и тревоги – чтобы заглушить дурные предчувствия. – Я дам вам время проститься.

Ставя на стол свой золотой кубок, Танат Жестокосердный выглядел усталым и измотанным многодневными полетами – но зато и принявшим решение.

– Один раз. Проститься… Ничего, что те зовут. Пусть рвутся нити. Пусть время получат и они. Проститься перед разлукой.

Сизиф выдавил на губах дрожащую улыбку. Его жена, простирая руки, прошептала, что о такой милости она и мечтать не могла.

– Всю жизнь я буду приносить жертвы тебе и другим подземным богам… – ее ладони опускались, по мере того, как голова Таната, сына Эреба и Нюкты, медленно клонилась на скрещенные руки.

Склонилась.

Улыбка с лица Сизифа сползла не сразу – уж очень приклеилась. Приподнялся со своего места. Подошел. С опаской протянул руку – тронул спящего за крыло. Выдохнул:

– Подействовало.

Царица выскользнула через боковую дверь и вернулась, ведя за собой пятерых высоких, с изрубленными лицами лапифов. Эта братия, видно, навидалась в жизни всякого, и вид уснувшего за пиршественным столом бога смерти не показался им чем-то удивительным.

Двое шедших впереди несли толстые, тускло блестящие цепи.

– В оковы, как договаривались, – приглушенно шепнул Сизиф и отошел от стола подальше. – И в подвал.