Я повернул ладонь. Высыпал пригоршню в недоуменно пыхнувший Флегетон. Не зная, что хочу сказать этим, бездумно, как когда-то выбрасывал в пропасть черный осколок лавы – взятый жребий.

Постоял, посмотрел на огненные воды перед тем, как продолжить путь.

Хтоний мирно висел в опущенной руке – Владыке незачем становиться невидимкой в своем мире. Даже если этот Владыка – Аид.

Танат встретился в коридоре дворца – понимающе кивнул перед тем, как отправиться на новую жатву. Склонялись почтительно тени.

В общей спальне, куда я заглянул, повинуясь непонятному чувству, сидела на ложе Персефона. Сидела, поджав босые ноги, склонив набок голову, вокруг которой полыхал ареол медных волос.

Задумчиво перебирала жемчужную нить: восемь-четыре-восемь…

– Ко мне кто-то взывал, царь мой. Кажется, какой-то герой. Но его что-то все нет и нет.

Бережно отложила ожерелье, напоследок задержавшись пальцами на четырех черных жемчужинах. Усмешку ее нельзя было прочесть – да я и не старался.

– И я решила не ждать во дворце судейств, тем более что тебя там тоже нет.

Я не ответил на скрытый вопрос. Молча отложил меч и хтоний, отстегнул фибулу и снял фарос. Двузубец оставил еще раньше.

Она подождала, пока я сяду.

– У тебя что-то со щекой, – тронула подбородок, по которому так и стекал тонкой струйкой ихор – нарушенная клятва Оркуса. Совсем забыл об этой царапине.

– Зацепила какая-то мелочь.

Персефона со вздохом спустила ноги на холодный пол, отошла в угол, к столику, на котором хранилось все, что может понадобиться в опочивальне: свечи, благовонные масла, здесь же стоял сосуд с нектаром…

– Ложись, царь мой. Геката как раз прислала мне отвар, клянется, что совершенно чудодейственный. Говорит, рецепт узнавала у самого Пэона, олимпийского лекаря. Ну-ка…

Вылитый в золотую чашу отвар тут же наполнил комнату горьковатым, терпким запахом. Обмакнув в жидкость кусок мягкой ткани, жена опустилась на ложе рядом и провела по щеке – будто водами Стикса мазнула.

Впрочем, не надо об этих самых водах…

– Мне рассказать тебе о чем-нибудь из того, что творится в верхнем мире?

– Расскажи.

– О чем?

– О героях. Страсти. Битвах. Подвигах. Словом – расскажи о том, чего я не знаю.

Ихор унялся. Руки жены, осторожно коснувшиеся плеч, были теплыми, нежными, легкими. Лба касались другие руки – холодные пальцы Ананки. Она пела – впервые на моей памяти. Что-то об усталом воине на привале перед следующей яростной битвой.

Я только не расслышал, были ли там слова о войне длиною в вечность.

Из-за этого пения голос жены доносился то громче, то тише, как в полудремоте: она щебетала что-то о Гестии. О ее уходе.

– …хотели устроить церемонию во дворце, то есть, во дворе, но она приказала сложить костер в одной из своих комнат. И все как будто кого-то ждала. Я спрашивала у матери – кого, но она только отмахнулась. Кажется, она сердится на сестру: даже провести себя не дала по-настоящему. А теперь все чествуют Диониса и его восхождение на место Гестии…

Да. Все чествуют бездумную радость, сладкое забвение, сменившее тепло очага. А Деметра пусть не сердится: трудно сердиться на пламя, согревающее смертных надеждой из сосуда Пандоры.

– Конечно, она прощалась со всеми, перед тем как отправиться в свою комнату и взойти на костер, – голос потух, погрустнел, обернулся осенним приувядшим цветком. – Я хотела проводить ее. Она отказалась.

Сквозь веки лился золотистый свет – на Олимпе вечно повсюду золото. Двенадцать высоких тронов. Одиннадцать богов на них. Серебряные кресла и скамьи для богов помельче. И Гестия – среди пышного беломраморного чертога, с улыбкой, сияющей ярче золота тронов, с растрепавшейся девичьей прической, в хитоне, сбившемся набок, будто только что бегала по лугу.

«Радуйтесь, я ухожу!»

Она прощалась со всеми по очереди. Протягивала руки. Целовала. Смотрела в глаза, гладила по плечам (Ареса погладила по голове, как маленького мальчика, и Эниалий тут же побагровел). Шептала что-то веселое, нежное, о надежде и о том, что нужно обязательно оставаться собой…

Бессмертные отвечали натянутыми улыбками, холодными и опасливыми. Взгляды – куда угодно: на пальцы, унизанные перстнями, на драгоценные камни, которыми выложены фрески зала, на подлокотники тронов, Афродита смотрит в зеркало…

Только не на ту, которая предала божественную сущность и разменяла ее на людские очаги.

Плакала одна Гера. Может, потому что сама хранит очаги, а может, жалела сестру – но она сначала выпустила пару слезинок с застывшим в маске величия лицом, а потом дрогнула губами – и разревелась. Повторяла надрывно: «Сестра! Сестра!» – несмотря на нахмуренные брови Громовержца.

Сестра подошла к ней дважды – и обняла дважды. И уже потом направилась к дверям, из-за которых доносились отзвуки тимпанов: Дионис ждал своей возможности взойти на опустевший трон.

В миг, когда она шагнула за порог, а в зал вошли ароматы вина и веселья, пламя в очаге посреди зала стало из рыжего, домашнего – золотым и более подходящим к славе Олимпийцев.

Обожженная века назад ладонь хранила странное тепло – будто след прощального напутственного поцелуя. И последний взгляд Гестии перестал быть загадкой. «Брат, – говорила она, – я ухожу, потому что не знаю, что лучше для вас. Нить Мойр может быть только одна. И путь Ананки может быть только один. Может быть, это непосильная тяжесть: быть Владыкой – и оставаться самим собой. Любить, а не владеть, ценить красоту, а не власть – может, это все просто лишнее? Может быть, для вас лучше, если я не буду мешать, напоминая вам о вас-прежних – чтобы вы не пошли по двум стезям сразу, чтобы этот путь не лег вам, от которых зависят судьбы этого мира, непосильным грузом на плечи… Может, вам и нужно – быть смыслом для самих себя?»

– Да, – сказал я.

Золотой свет Олимпа на прощальный миг стал веснушчатым и теплым. Потом налился медью.

Жена по-прежнему сидела рядом, на ложе, только теперь глядела с недоумением.

– Ты правда хочешь посмотреть?

Из складок сброшенного на кресло гиматия она выудила ожерелье. Из речных камешков, ракушек, осколков мрамора и медных полированных шаричков. Розовый перламутр сливался с густыми оттенками красноватой глины, подмигивал пламенными бликами, просился в ладони недавними угольками.

Ананка отпела свою песню и умолкла, как бы говоря: решать тебе, невидимка.

– Она отдала на прощание. Сказала: мне пойдет, – жена примерила ожерелье, покрутилась так и этак. – Ну как? Красиво?

– Очень, – сказал я, глядя на нее.

Гестия, сестра, ты рано ушла в людские очаги. Надо было подождать моего ответа.

Я сказал бы тебе – да. Ты права. Становясь Владыками, мы оставляем себя в прошлом. Слишком велико искушение властью. Тяжел груз ответственности.

И мы становимся сами для себя лишним грузом на плечах, который приходится сбрасывать.

Только вот мои плечи держат Тартар, и на них всегда найдется место для одного невидимки. Того, который с юности не ходил легкими путями.

В ушах эхом отдалось ойканье Клото: «Посмотрите на нить, на нить!!!»

Нить разделилась надвое, и две ее части сплелись в неразрывное целое.

Нить Аида Владыки Подземного Мира, Гостеприимного и Ужасного, имя которого произносят шепотом или в проклятиях. Судии, царя и карателя.

Нить Аида-невидимки, нелюбимого мужа любимой женщины, друга Смерти, брата Гестии. Воина, дурака и вора.

Когда идешь по одной стезе – она ложится под ноги тверже гранита.

Когда идешь по двум – они становятся тропами над пропастью.

Устою ли?

Устою.

Пока та, которая таится за плечами, не толкнет в спину.