– Берите его ребятки, и на вахту. Там разберёмся.
Краем уха я услышал за спиной общий вздох облегчения. Теперь никому не придётся тащиться во двор, на мороз, и там стоять до утра.
Две пары крепких рук схватили меня за воротник и потянули вниз по лестнице. Я попытался встать, но мне не дали этого сделать. От боли и обиды, что так попался, и теперь отвечать, засосало под ложечкой. Менты тащили через сугробы, словно пустую коробку от телевизора, мои ботинки моментально наполнились снегом, штаны промокли, и уже в дежурной части закрыли в «клетку», и принялись искать мою личную карточку.
– Завтра за попытку к побегу получишь красную полосу, и будешь каждый час ходить на отметку, – сказал высокого роста ДПНК, и наклонился ко мне, проверить, живой, или по пути умер.
Если бы это случилось, сразу всем стало бы легче. Как ментам, так и зэкам. Первым – меньше работы, бумажной волокиты, вторым – разборок, с таким непонятным «фруктом» как я. Но к счастью для себя, и к несчастью для других, я продолжал дышать, от чего ДПНК смачно плюнул на мои брюки, пнул напоследок ногой, и, хлопнув стальной калиткой, ушёл. Сидя на бетонном полу, я вспоминал суд, и последние дни на свободе.
* * *
Три месяца под следствием, в Харьковском СИЗО, казались мучительными и бесконечно долгими. Это случилось летом, и переполненные камеры изолятора были набиты людьми, как банки с селёдками. Стояла невыносимая жара, и редкие походы в баню, на сорок минут, не больше, едва скрашивали скучную и унылую жизнь заключённых. За сорок минут нужно было успеть перестирать вещи и покупаться. В камере нас сидело восемнадцать человек, хотя мест всего – десять. Спали по очереди, гоняли «коней» (записки к подельникам и корешам), между этажами, через сетки, и ждали долгожданных «кабанчиков» (передач со свободы от близких и родственников).
Раз в неделю проходил плановый шмон, и наша камера, в очередной раз лишалась мобильника и заточек. Кто-то сдавал ментам все тайники, и арестанты никак не могли вычислить крысу. Мария два раза приезжала ко мне из Киева на свидания и привозила передачи. Она была в положении, и я всячески её уговаривал каждый раз не приезжать. Она и слушать меня не хотела и становилась всё более упрямой, и капризной. Ей помогали мои родители, которые вернулись из Америки, когда узнали про мои неприятности. Марию они приняли как родную дочь, и мама опекала её во всех домашних делах, с документами, и адаптацией в нашем времени. Родители не сразу поверили в то, что с Марией я познакомился в сорок втором году, и смог безболезненно переместить в двадцать первый век.
То, что меня подставили, было понятно даже молодому следователю. Мой «ангел-хранитель», в лице Игоря Дмитриевича Ткачёва пропал, рассосался, как швы у больных, после сеансов доктора Кашпировского, и не появлялся. Я надеялся, что учитывая мои прежние заслуги, работники СБУ, помогут, однако жизнь оказалась менее прозаичной. Мария звонила ему неоднократно, но телефон не отвечал. В конце концов, я попросил её оставить эту затею и полагаться на свои силы. Михайлов так и не смог простить мне того, что я фактически предал его, и решил доказать своё финансовое могущество. Откупился от тюрьмы, и сбежал заграницу. Кто ему рассказал о том, что его отца Никодима Пятова убил родной брат Марии, Николай, для меня осталось загадкой. Подослав несколько человек, которые пасли меня возле дома, бандиты напали, и завязалась драка. В ходе которой, я сломал два ребра одному из парней, второму – челюсть. Итог: нанесение тяжких телесных повреждений. Меня арестовали и отправили в Харьковскую тюрьму. Подальше от Киева. И так бывший боец Красной Армии, внук легендарного лётчика Николая Дёмина оказался на нарах.
СИЗО встретило меня с распростёртыми объятьями. Там любят таких как я, неопытных и далёких от тюремной жизни и «воровских понятий». Узнавая совершенно для меня незнакомый мир, и порядки, удивлялся тому, что здесь царит полный беспредел, и ни каким общественным организациям, и структурам нет до этого дела. За камерой, в которую меня поместили, смотрел Харьковский авторитет «Кроха», он мне сразу не понравился и не внушил доверия. Серые стены камеры были сырыми и грязными. От жары, и огромного количества людей, стояла вонь, и мрачная обстановка давила на психику, круглые сутки. К этому невозможно привыкнуть, и утешить себя мыслями, что рано или поздно, всё закончится. В камере курили не только сигареты, но и деревенский самосад. Скручивали табак в газету, коптили как деды на завалинках в совковых колхозах. Как только я переступил порог камеры «Кроха» полез ко мне с нелепыми вопросами: кем жил на свободе, придерживаюсь ли воровской жизни, как отношусь к «общаку», и прочими. Я отвечал честно, чем вызвал с одной стороны уважение, с другой стороны презрение и ненависть.
Маленького роста, в наколках, с золотыми коронками, на зубах, «Кроха» кичился своим тюремным авторитетом и держал в страхе остальных подследственных. У него было два молотобойца, которые при первой необходимости, тумаками ставили наглеца на место, и загоняли под нары. В камере сидело двое обиженных, петухов, и занимались уборкой. Убирали туалет, мыли полы. Подходить к ним нельзя было, как впрочем, и брать у них еду или сигареты. Первые дни я присматривался и пытался понять, почему пятнадцать в принципе крепких парней, бояться одного урода, и чуть ли не ходят перед ним на носочках? Странная ситуация и непонятная для нормального, здорового мужика. Жили в камере по семьям. Первая семья была «Крохи», самая козырная, за ней вторая семья, третья, и замыкал этот тюремный «семейный» мексиканский сериал – двое обиженных. Из вещей при мне были мыльные принадлежности, чистая рубашка и спортивные брюки. Больше ничего. Самое интересное началось через две недели. Я лежал на верхней шконке и смотрел телевизор. Шла старая советская комедия с Савелием Крамаровым. Когда наглый, хриплый голос одного из бойцов «Крохи» обратился ко мне.
– Дёма, тут мыло твоё в «дючку» (туалет) упало. Прости, я не специально, – сказал он, ехидным голоском с наигранным притворством.
Я повернул голову, чувствуя спинным мозгом неприятности, и насупился. В камере возникла тишина, и взгляды остальных сокамерников устремились на меня. Догадываясь, что это так называемая проверка на вшивость, или как говорят в тюрьме «прописка», я спрыгнул босиком на бетонный пол и покачал головой.
– Не хорошо так, «Артист», брать чужие вещи, и ещё ронять их в парашу. Как упустил, так и доставай.
«Артист» потерял дар речи, мышцы на шее у него вздулись, как у «змей – Горыныча», с тремя головами, и готов был смешать меня с грязью. Занятия в спортзале не прошли для него бесследно. Накачивая мышцы, он считал, что «сила есть ума не надо», и видел во мне всего лишь маленького сморчка, которого он раздавит одним щелчком. В камере народ притих и с подозрением косился на «Артиста». Многие знали силу кулаков этого увальня, и понимали, что добром дело не закончится. Они готовы были оставаться простыми зрителями, ни во что не вмешиваясь.
– Я не понял «Артист», – сказал «Кроха», натягивая спортивные брюки, и надевая новые тапочки, которые он утром забрал у «Хромого», под благовидным предлогом, что тому скоро в зону, и там они не нужны, и вальяжной походкой направился через всю камеру к предполагаемому месту разборок.
– Тебя что, каждый мужик будет на место ставить? И ты промолчишь? Ещё метишь в «воровскую семью…»
«Кроха» насмехался над «Артистом», и щупал пальцами непомерно огромные бицепсы молотобойца.
Тот отодвинул «Кроху» и как бык, с налитыми кровью глазами двинулся на меня.
– Ну, Дёмыч, ты попал, хана тебе, не пожалею.
Я приготовился и встал в оборонительную стойку.
– Ты, что каратист? – усмехнулся «Кроха». – Ну, ну, покажи себя Джет Ли «Киевский». Может и правда из тебя будет толк.
«Артист» замахнулся правой рукой, и я успел пригнуться и уйти влево. Отвечать не хотел, и решил держать оборону, хотя уже мог ударить в печень, и вывести надолго «Артиста» из игры.
