— А как же твоя милая мачеха? — ласково спросила Ирина. — Володя, я давно хотела тебя о ней спросить. Она будет по-прежнему жить в этом доме? Правда, это будет несколько неудобно? Знаешь…

— Не думаю, что тебе стоит об этом беспокоиться.

— Это хорошо. А… Марк? Марк Дмитриевич?

Владимир поморщился. Ох уж этот Марк Дмитриевич, пятое колесо! Разговор с ним будет гораздо тяжелей, чем разговор с мачехой. Диана Юстицкая быстро и с радостью согласилась отчалить из «родового гнезда». Она радовалась, что пасынок женится, что нашел свою судьбу! Романтическая дура! Но братец…

— Насколько я понимаю, ты предлагаешь мне оставить дом, где я родился и вырос, чтобы привести туда свою молодую жену? Ты уверен, что ей понадобятся все двенадцать комнат? Тем более что вы все равно будете проводить большую часть времени в Москве… Мне этот дом нужен так же, как тебе, я люблю его и не хочу от него отказываться. Выстрой своей Ксантиппе новый. Денег могу дать. Без отдачи.

Предложение звучало унизительно. Деньги Владимиру Краснову действительно пригодились бы. Но у брата он их брать не хотел.

— Не надо, — буркнул он.

Вопрос оставался открытым до сих пор. Так что все подходы Ирины насчет обустройства дома казались ему преждевременными. Очевидно, предстояло долго и муторно делить наследство со строптивым братцем.

Ирина собиралась восвояси, крутилась перед зеркалом. Она была хороша собой — как глянцевая картинка. Красива не наглой красотой, а сдержанной, бежевой, фарфоровой. Лакированная красотка! Идеальный цвет лица, пышные волосы, стройная фигура без недостатков и декоративных излишеств. Она умеет себя держать, она не дура. Она будет хорошей женой политику. Только выбросила бы она из хорошенькой головки мечты о петергофском особняке, и все будет совсем хорошо!

— Я провожу тебя, — сказал он Ирине и спустился вслед за ней по лестнице. На лестничной площадке копошилась Зинаида Германовна, старая нянька, всю жизнь жившая в семье Красновых. Владимир поморщился. Вот еще одна пыльная рухлядь, и у Ирины наверняка зачешутся руки ее выбросить. Германовна переставляла цветы в вазе — огромные гладиолусы, которых Владимир Краснов терпеть не мог. Он вообще цветов не любил. Цветы напоминали ему Александру и ее дочь. Как она ее назвала? Кира! С ума сойти…

Ирина наконец уехала, запечатлев напоследок на губах жениха длительный вкусный поцелуй. Владимир пошел обратно. Германовна все так же суетилась на площадке. На нее падал яркий солнечный луч из открытого окна, и она казалась еще старше в пронизанном пылинками золотом луче, рядом с чистыми бутонами нераскрывшихся в полную силу цветов. А руки-то! Бог мой, какие руки у этой вечной домработницы, пыльной приживалки! Пятиконечные крючья, покрытые сухой, как пергамент, полупрозрачной кожей в старческой гречке!

— Сколько же лет тебе, Германовна? — спросил Владимир, повинуясь внезапному порыву.

Германовна не удивилась вопросу.

— С пятого года я, родной. Значит, сто лет уже исполнилось. Я, признаться, уж и считать бросила года-то.

— Ничего себе, — совершенно по-мальчишески протянул Владимир, присвистнув. — Я думал, меньше. Так тебе сто лет уже, старая! Дай бог каждому!

— Бог тут ни при чем, — наставительно произнесла старая нянька. — Говори правду, пей чистую воду, ешь вареную пищу. Вот правило, которое стоило бы перенять каждому, кто хочет жить долго и быть здоровым. Сам видишь: и хожу сама за собой, и без ума не осталась. Только память подводит и глаза хуже стали видеть. Я еще, миленький, твоего прадеда помню. Значительный жил человек, сейчас таких нет. Все книги писал про магию. А потом застрелился — от разочарования, надо полагать.

— Это какой же прадед? — начал соображать Краснов.

— Это Пал Тимофеич Смирницкий. Дедом он твоей покойной матушке приходился, со стороны отца. Иной раз как посмотрю я на тебя — вылитый Пал Тимофеич! Тоже вот такой высокий, из себя представительный… Только вот тот никому собой крутить не позволял, — неожиданно закончила Германовна.

Такой поворот разговора не очень понравился Владимиру Дмитриевичу. Но интересную беседу прерывать не хотелось.

— Расскажи мне про него, Германовна!

— Да чего там рассказывать? Я-то совсем девчушка неразумная была, когда его видала. А люди потом разное говорили.

— Пойдем, старая, присядем где-нибудь.

— И то пойдем. В саду посидим, я на последнем солнышке погреюсь. Недолго мне его еще видеть…

— Да ты каждый год так говоришь, — усмехнулся Владимир Дмитриевич. — Сколько я тебя помню.

— Старость, Володечка, старость…

Сели в саду под яблоней. Скамейка была огромной, дубовой, древней. И яблоня была старой, уже не плодоносила, только цвела по весне безнадежным и бесполезным розовым цветом. Марк заступался за яблоню, не давал ее рубить. Какая глупость! Ладно, она хоть тень дает.

— Здесь он жил, Володечка, в этом самом доме, — продолжила свой рассказ Германовна. — Ты думаешь, почему он твоему батюшке достался? Так просто? Не-ет, это твоя мать его точила и уламывала, чтобы испросил себе этот дом у правительства. Так и вышло, по-ейному. И меня она к себе обратно взяла…

— Я запутался, Германовна, — признался Владимир Дмитриевич. — Начни все сначала и по порядку!

Павел Тимофеевич Смирницкий происходил из старого дворянского рода, близкого российскому престолу. Но с юных лет отпрыск знатной фамилии возымел равное отвращение и к государевой службе, и к дворцовой суете. Его влекло непознанное. Не дослужившись до приличных чинов и до смерти огорчив тем своего престарелого папашу, Павел Тимофеевич погрузился в оккультные науки и к зрелому возрасту добился немалого авторитета в определенных кругах. Его работы о проникновении человека в тайны природы приобрели вес. Он женился, будучи немолодым человеком, женился по большой любви на бедной и незнатной девушке, мещанке по рождению, совершив небывалый по тем временам мезальянс, что еще более расширило пропасть между ним и окружающим миром. Впрочем, в семейной жизни Смирницкий был счастлив, понят и обласкан — тихая супруга стала ему верной подругой и не препятствовала его занятиям «богопротивной» магией. Благоволил к нему и Александр Александрович Романов. Несмотря на тяжелый характер своего негласного фаворита и его замкнутый нрав, государь находил возможным советоваться с ним не только в отношении дел интимных, но искал помощи и в государственных тяготах.

Новый император, Николай Александрович, тоже не гнушался советами и поддержкой российского Папюса. До тех пор, пока его не вытеснил из державного сердца простой тобольский мужик Гришка Распутин. К этому моменту Смирницкий попал в опалу, но тем вовсе не огорчился. Человек сугубо научного склада, он, тем не менее, был отцом многодетного семейства и не сожалел о минувшей царской милости. Тем более что Григорий Распутин жаловал оккультиста и любил приезжать к нему в гости — всегда внезапно, часто по ночам. Пил водку и чай, плясал под дикую музыку двух рожечников, что привозил с собой, и жаловался приятелю на козни врагов…

— Что ты, Германовна! Неужели и Распутин сюда ездил? И ты его видела?

— Эка диковинка! Как же не видела? Да и смотреть, сказать откровенно, было не на что. Блажной какой-то, а из себя страшный, как старый козел!

Зинаида росла подкидышем. Девочку нашла в саду тихая супруга Павла Тимофеевича. Ее собственной последней дочери шел четвертый год, и подкинутое чадо было примерно тех же лет. Хозяйка взяла девочку на воспитание. Имя от нее кое-как добились узнать, а отчество хозяйка Мария Игнатьевна дала по пушкинскому герою. Придумали ей и фамилию — Найденова. Зинаида росла вместе с хозяйскими детьми, но разницу между ними и собой сызмальства понимала прочно.

— Когда Распутин приезжал, нас, детей, нянька тут же уводила по комнатам. Глаз, говорили, у него дурной. А я шебутная была, убежала от няньки и пошла к столовой. Там все огни горят, стол накрыт, наш хозяин потчует кого-то. Смотрю — старец не старец, а мужик. Худой, страшный, глаза сидят глубоко, борода козлиная. Хитрый на вид, хоть простачком прикидывается. Рубаха на нем розовая, колом стоит, сапоги начищенные. Рядом с ним барыня красивая, наряженная — вся в золоте и камнях, так и сверкает. Мужик то за плечо ее ухватит, то в губы поцелует. А она ничего, терпит, хоть и жмется. А мужик уже хорош — пьет-то все вперемешку. То чай, то водку, то мадеру пьет и все селедкой с луком закусывает…