Изумленные гости пораскрывали рты, а отец Марка — уже тогда известный профессор археологии, представитель повой формации в научном мире Дмитрий Краснов — откровенно гордился перед коллегами маленьким сыном, довольно потрясая в воздухе жилистыми руками и нараспев произнося не вполне понятное ребенку словосочетание:  в е л и к о е  б у д у щ е е.

В тот вечер всего за несколько минут до премьеры «спектакля века», как его поспешили назвать добывающие свою жизненную энергию из портальных скважин театралы, прямо перед Большим драматическим бесшумно затормозил недоступный для простого смертного (да и ненужный ему, если уж на то пошло) автомобиль — гранатовый лимузин с неприкасаемыми номерами и наглухо тонированными стеклами. Когда, таинственно щелкнув, открылась блестящая дверца, первыми из разверзшегося полумрака показались глаза. Раскосые, внимательные, проницательные и точно все просвечивающие глаза. Это был не просто охранник. Не рядовой телохранитель. И уж конечно, не безликий человек в штатском, без которого нынче не обходится ни один хоть сколько-нибудь уважающий себя политик или бизнесмен, хоть кто-нибудь, кого есть за что убить.

Нет. В мягкие декабрьские сумерки, незаметно оглянувшись по сторонам и быстро оцепив ситуацию, всматривался настоящий китаец, в чьем имени непостижимым для европейцев образом сочеталось удивленное на выдохе «хо», чуть лукавое, вооруженное многовековой хитростью «ли», хранящее древний отзвук Великой китайской равнины «ро», тревожное и вместе с тем поэтически-нежное, будто из звукового параллельного мира взятое «йон». Впрочем, давно уже никто не называл его здесь по имени, да и мало кто мог бы тут это имя верно произнести. А он, в свою очередь, давно свыкся со своим странным, мрачноватым и внушающим невольное уважение прозвищем — Харон.

Вслед за китайцем, убедившись, что нет опасности, из машины вышел его хозяин. «Жди здесь», — сухо сказал он и четкими, словно выверенными по идеально правильной математической формуле, шагами отправился к служебному входу в театр, оставляя за собой ровные следы на только что выпавшем, искрящемся от искусственного света снежке.

Марк Дмитриевич Краснов в определенных кругах считался человеком, умеющим смотреть на мир «с холодным вниманием». Он очень много знал и очень мало говорил, полагая, что информация может быть гораздо ценнее денег и могущественнее власти. Удача улыбалась ему, но его тонкие бледные губы по-прежнему оставались крепко сжатыми, все равно как если бы за ними хранилась великая тайна, — и вряд ли кто-нибудь мог бы похвастать, что видел его взволнованным или растроенным.

И даже сейчас, пробиваясь сквозь разноцветную артистическую массовку к расположенной в самом конце коридора гримерной своей матери — известной и заслуженной актрисы Дианы Юстицкой, — он не испытывал и тени сыновнего волнения, хотя не виделся с матерью почти целых полгода.

«Комедианты, — думал Марк, чувствуя, как электрическим разрядом пробегает по нему холодок презрительного отчуждения. — Кажется, Грэм Грин так и не получил своей Нобелевской. Это ведь он одному особо дотошному журналисту ответил, что заслуживает гораздо большей награды, нежели всемирное признание, а именно: смерти. Верно сказано».

Взявшись за ручку двери, разделяющей его с самым родным человеком на свете, Марк Дмитриевич немного помедлил, будто догадываясь, что за порогом гримерки ему предстоит встретиться не только с матерью…

«Странное ощущение. Я обречен на то, чтобы видеть, а не смотреть, слышать, а не слушать, знать, а не предчувствовать. Природа наделила меня чем-то вроде сканирующего устройства, и теперь я слишком много знаю о нутре человеческом.

Вчера один банкир, закрепивший за собой славу гурмана и немалого эстета, рассказывал о крошечном озерце на собственном острове где-то посреди океана. В озере том он велел поселить семь диковинных рыбок — семь живых букв, образующих имя его дорогой супруги. Венчал же эту трепещущую анаграмму самый главный по редкости и цене экземпляр — пантодон, а попросту рыба-мотылек.

Но, слушая подогретые грогом откровения, я представил не волшебное озеро с крылатой рыбкой, грациозно взлетающей над водой в свете луны, не прекрасную женщину, что вышла из дому посекретничать с ночным океаном, не белоснежную магнолию в ее волосах. Мне ясно увиделось, как по извилистому горному серпантину, по краю бездны, движется, выхватывая фарами узкие промежутки густой южной ночи и заглушая моторами тревожную звукопись цикад, верный своему смертоносному маршруту, караван с оружием.

Вот оно, остающееся после огня красивых речей зло. Вот где скрыт ответ на вопросы, которые страшно задавать даже наедине с собой…

Странно. — Марк вновь как бы прислушался к самому себе. — Последнее время думаю так подробно, точно хочу поделиться с кем-то».

— Мама! — негромко произнес он с необычной для себя растерянностью, первым же взглядом сняв с материнского лица искусно нанесенные пласты профессиональной косметики и с горечью ощутив, как еще больше отдалилась от него мать за прошедшие месяцы, как постарела она. — Мама, я пришел.

— Сынок! — Женщина сделала инстинктивное движение навстречу, но так и не обняла стоящего перед ней сына, лишь коснувшись взволнованными пальцами его плеча. — Господи, сыночек! Да что ж это я? Садись, садись скорее. Не виделись-то как давно. И не позвонил вчера. А какой худющий!.. Посмотреть останешься?

Марк не планировал оставаться. Ему с некоторых пор наскучило заглядывать под маски — и в театре, и в жизни.

— Ты же знаешь, дела. Я зашел только… — он не договорил, внезапно увидев в углу гримерной, под ярко раскрашенной афишей, худенькую девушку — почти ребенка — с огромными серыми глазами, которые смотрели прямо на него и не мигали.

— Да это Кира, Кирочка Морозова! — объяснила Диана Петровна, перехватив настороженный взгляд сына. — Мечтает служить Мельпомене. «Вот розмарин, он для воспоминаний. Прошу вас, милый, помните. А вот цвет троицын — для дум…» Помнишь? Маленькая Офелия просто бредит сценой.

«Какие у нее глаза — распахнутые! — подумал Марк, внимательно изучая девушку. Поединок их взглядов продолжался. — А плечи совсем по-детски вздрагивают, будто я уже дотрагиваюсь до них».

Марк вдруг вспомнил что-то давно забытое и очень-очень родное. Впервые за всю жизнь ему захотелось совершенно, кажется, незнакомому человеку сказать нечто искреннее, сокровенное. Ему, Марку Краснову, хладнокровному аналитику, всегда за счет неразговорчивости приумножающему личный золотой фонд, захотелось говорить и быть понятым, все равно как если бы он в одно мгновение излечился от немоты.

— Нездешнее у вас имя, — сказал Марк и мысленно улыбнулся. — Сказочное, как и вы сами.

Кира явно смутилась. Она перевела удивленный взор на не менее удивленную актрису, потом вновь — уже строго — посмотрела на ее сына, но не произнесла ни слова в ответ.

— Кирочка у нас умница. Все спектакли смотрит, на репетиции, хоть и нельзя, беру ее потихоньку, — включилась Диана Петровна, чтобы разрядить паузу. — Вот и мне теперь настало время делиться опытом, — вздохнула она. — Хорошо, когда есть с кем.

— Хорошо, когда есть, — согласился Марк, однако интонация его голоса, мягкая, неподдельная, не подлежащая привычной эмоциональной цензуре интонация, выразила нечто гораздо большее. — Кира, я вас… Я не мог видеть вас раньше? — Не дожидаясь ответа, вроде бы как даже и не надеясь на него, он вновь спросил, глядя на Киру: — Вы знаете Лоренцо Бернини? Возрождение. Италия. Потрясающая скульптурная пластика. Я покажу вам после… Если интересно… А на последней «Каменной сказке» вы были? У меня, говорят, сердце каменное, представляете? Может, и так. Но знаете — я только вас сегодня увидел, и оно заколотилось. Камень тоже раз в тысячу лет оживает.

Марк говорил, чувствуя всю банальность и пошлость своих слов и ужасаясь ей. Но бледное лицо Киры дрогнуло. Она вся встрепенулась и подалась в сторону Марка, точно обрадовавшись, что его сердце — живое.