Так они бегали по улицам Голуэя, окруженные равнодушной толпой, и Малышу очень хотелось знать, что делалось там, внутри домов. Но сквозь узкие окна и опущенные шторы нельзя было ничего различить. Дома казались ему большими сундуками, наполненными сокровищами. А гостиницы, к которым приезжали в каретах путешественники? Как хороши, должно быть, были комнаты в них, особенно в «Королевском отеле»! Как чудесно было бы на них взглянуть! Но лакей прогнал бы их, как собак – или, что еще хуже, как нищих: собак ведь все же гладят иногда…

Когда Грип с Малышом останавливались перед магазинами (признаться, с весьма скудным выбором товаров), выставленные в витринах вещи казались им необычайно драгоценными. Какие взгляды бросали они на красовавшуюся там одежду, сапоги, когда сами ходили в лохмотьях и чуть не босиком! Доведется ли им когда-нибудь познать удовольствие иметь костюм, сшитый по их мерке, сапоги, сделанные по ноге? Нет, по всей вероятности, этот день никогда не наступит ни для них, ни для многих других несчастных, вынужденных всю жизнь довольствоваться обносками и объедками.

Через окна мясных лавок они любовались на громадные туши, висевшие на крюках, – одной такой хватило бы, чтобы целый месяц кормить досыта всю «Рэггид-скул». От этого зрелища у Грипа и Малыша невольно открывались рты и сводило желудки.

– Ну-ка, Малыш, – говорил шутливо Грип, – поработай челюстями! Тебе будет казаться, что ты и вправду ешь!

Стоя перед булками и прочей выпечкой, они чувствовали, что зубы их точно удлиняются, слюна наполняет рот, и Малыш, весь бледный, бормотал:

– Как это, должно быть, вкусно!..

– И очень даже! – подтверждал Грип.

– Разве ты пробовал?

– Да, один раз.

– Ах! – вздыхал Малыш.

Он никогда не ел ничего подобного ни у Торнпипа, ни, конечно, в «Рэггид-скул».

Раз одна дама, разжалобившись при виде его бледного личика, спросила, не хочет ли он съесть пирожок.

– Я предпочел бы хлеб, госпожа, – ответил он.

– Почему же так, дитя мое?

– Потому что он больше.

А однажды Грип, получив за исполненное поручение несколько пенсов, купил ему пирожное, испеченное, правда, не меньше недели тому назад.

– Что, вкусно? – спросил он Малыша.

– О!.. Оно как будто сладкое!

– Я думаю, что сладкое, – смеялся Грип, – ведь оно с настоящим сахаром!

Иногда Грип и Малыш ходили гулять к деревне Солтхилл, откуда открывался вид на весь Голуэйский залив, один из живописнейших в Ирландии. Затем возвращались к порту, на набережные и к докам. Когда их взорам представали корабли, стоящие в гавани, Малыш и Грип чувствовали какое-то непреодолимое влечение к морю, которое – они были в том уверены – менее жестоко к бедным, чем земля. Океаны сулили лучшую жизнь среди простора своих вод, вдали от зловонных городских трущоб, а профессия моряка казалась одной из немногих возможностей сохранить здоровье ребенку и дать пропитание взрослому.

– Как, должно быть, хорошо, Грип, плыть на таких кораблях… с их громадными парусами! – говорил Малыш.

– Если бы ты знал, как мне этого хочется, – отвечал Грип.

– Так отчего же ты не сделался моряком?..

– Да, правда… Почему я не моряк?..

– Ты бы поехал далеко-далеко!

– А может быть, это когда-нибудь еще и будет! – мечтательно говорил Грип.

Однако пока он все же не был моряком.

Порой Грип с Малышом доходили и до рыбацкой деревеньки, что располагалась за рекой, впадающей в залив. Как жалел тогда Малыш, что он не был одним из этих сильных, крепких мальчиков с загорелыми лицами, чего бы только не дал, чтобы оказаться сыном одной из этих дюжих матерей, мужественных и грубых, как и их мужья. Да, он завидовал местным детям, здоровейшим и счастливейшим во всей Ирландии! Ему хотелось подойти к этим мальчикам, взять их за руки… Но он не смел даже приблизиться к ним в своих лохмотьях, ведь они наверняка подумали бы, что он хочет просить у них милостыню. И он оставался стоять в стороне, глядя на детей полными слез глазами, а потом тихо уходил, чаще всего на рынок – любоваться на блестящих скумбрий и селедок, единственную рыбу, что попадается в сети здешних рыбаков. Что же до омаров и толстых крабов, которые кишат среди утесов залива, то, несмотря на все уверения Грипа, что они вкусны, как «пирожки с кремом», Малыш никак не мог этому поверить. Но кто знает, может быть, однажды ему и доведется самому в этом убедиться…

Обойдя город кругом, ребята возвращались в школу. Они шли по грязным, вонючим улочкам, мимо развалин, которых много в Голуэе. При взгляде на них казалось, что город пострадал от землетрясения, но на самом деле это были недостроенные дома, начатые и брошенные за недостатком денег и теперь наводившие своим видом беспросветную тоску.

И все же ужаснее и отвратительнее всего в Голуэе было мрачное здание «Рэггид-скул», служившее приютом Малышу и Грипу, и потому они всегда оттягивали, как могли, момент своего возвращения.

Влача печальное существование в кругу таких же, как он, оборвышей, Малыш не раз вспоминал пережитое им до этого. Какие же образы прошлого вставали у него перед глазами? Торнпип, этот злой, бессердечный мучитель, которого он вечно боялся где-нибудь встретить и попасть снова в его лапы… Затем – старая злая ведьма, обращавшаяся с ним не лучше… И в то же время возникало смутное воспоминание о какой-то ласковой, нежной девочке, укачивавшей его на своих коленях, и это смягчало горечь прошлого.

– Мне кажется, что ее звали Сэсси, – сказал он однажды своему другу.

– Какое хорошенькое имя! – ответил Грип.

Сказать по правде, Грип был убежден, что эта девочка существовала лишь в воображении мальчика, так как никто о ней ничего не знал. Но когда он говорил об этом Малышу, тот сердился. О, он смог бы узнать ее, если бы увидел… Неужели же они никогда больше не встретятся? Что теперь с нею? Живет ли она все еще у той ведьмы? Она была такая кроткая, добрая, ласкала его, делилась с ним картофелем…

– Как мне всегда хотелось заступиться за нее, когда старуха ее била! – говорил Малыш.

– Я бы тоже охотно поколотил эту старуху! – отвечал Грип в угоду мальчику.

Вообще, этот славный малый, никогда не защищавшийся, когда на него нападали, был, однако, всегда готов встать на защиту другого, что он уже не раз доказывал по отношению к своему маленькому другу.

Однажды, еще в первые месяцы своего пребывания в школе оборванцев, Малыш, прельщенный звоном колоколов, вошел в Голуэйский собор. Надо признаться, он набрел на него совершенно случайно, так как собор этот затерян среди грязных и узких улиц, и даже туристам не всегда удается его найти.

Малыш стоял оробевший и пристыженный, боясь, что если сторож его заметит – оборванного, чуть не голого, то тут же выгонит из храма. И в то же время мальчик был поражен и очарован звуками песнопений и органа, видом священника у алтаря, покрытого золотыми узорами, и этими длинными свечами, зажженными средь бела дня.

Он помнил, что уэстпортский священник говорил иногда о Боге, называя его отцом всех людей. Но помнил также, что Торнпип произносил имя Божье лишь вместе с самой отборной бранью, и это теперь немало смущало Малыша.

Спрятавшись за колонну, мальчик следил за службой с таким любопытством, как если бы смотрел на марширующих солдат. Затем, когда зазвонил колокольчик и все молящиеся набожно склонились, он выскользнул за дверь как мышь, никем так и не замеченный.

Вернувшись из церкви, он никому не рассказал, где был, даже Грипу, который, впрочем, имел весьма смутное представление о церковной службе. Однако, посетив собор еще раз и оставшись как-то наедине с Крисс, Малыш решился спросить у нее, что такое Бог.

– Бог? – переспросила старуха, вращая страшными глазами в клубах удушливого дыма, вылетавшего из ее трубки.

– Да… Бог…

– Бог, – ответила она, – это брат дьявола, к которому тот отсылает всех непослушных детей, чтобы сжечь их в аду!