Катастрофа разыгрывалась так стремительно, что остановить ее уже не было возможности. Когда же удалось спасти директора, решили, что в доме больше никого не осталось, и предоставили огню закончить свое дело.

– Спасите… спасите тех, кто остался наверху! – закричала путешественница, трагически заламывая руки. – Скорее, давайте лестницы и спасайте их!

Но как приставить лестницу к стене, готовой с минуты на минуту рухнуть? Как добраться до чердака, всего окутанного дымом, к крыше, походившей уже на горящий стог сена?

– Кто у вас там, на чердаке? – спросила тревожно дама у О’Бодкинса, занятого собиранием уцелевших листов из своих тетрадей.

– Кто?.. Я не знаю… – ответил тот растерянно, думая лишь о собственном несчастье.

Затем он наконец припомнил:

– Ах, да… двое – Грип и Малыш…

– Несчастные! – вскричала дама. – Мое золото, драгоценности – всё, всё тому, кто их спасет!

Однако проникнуть в школу было уже невозможно. Внутри все шипело, трещало, рушилось. Еще несколько минут – и под напором ветра «Рэггид-скул» рухнет, а на его месте останется лишь огромный пылающий костер.

И вдруг в крыше показался пролом у самого окошка. Это Грип наконец сумел пробить отверстие в кровле в ту минуту, когда пол чердака уже трещал под ним. С трудом выбравшись на крышу, он вытащил следом почти задохнувшегося ребенка. С Малышом на руках Грип добрался до края крыши и, перегнувшись вниз, закричал:

– Спасите… спасите его!

И бросил мальчика, где его, к счастью, поймал стоявший внизу человек.

Грип прыгнул следом и еле успел откатиться, чуть не раздавленный рухнувшим на землю куском стены.

С Малышом на руках Грип добрался до края крыши.

Тем временем дама, подойдя к человеку, державшему на руках Малыша, спросила дрожащим от волнения голосом:

– Чье это дитя, это невинное создание?

– Ничей он! Найденыш, – ответил человек.

– В таком случае он мой… мой!.. – закричала она, взяв Малыша на руки и прижимая к груди.

– Но, госпожа… – заметила было ее горничная.

– Молчи, Элиза… молчи!.. Это ангел, посланный мне с неба!

И так как у этого «ангела» не было ни родителей, ни других родственников, то, конечно, самое лучшее было отдать его этой прекрасной даме с добрым сердцем, что и было сделано под громкие крики «ура», в то время как обрушивались, искрясь, последние остатки «Рэггид-скул».

Кто же была эта великодушная женщина, чье неожиданное появление обернулось такой мелодрамой? В ее поведении чувствовалась некоторая наигранность, и все же она была искренна – настолько, что, казалось, могла бы сама броситься в пламя ради спасения несчастного ребенка. Будь он даже ее собственным, она не прижимала бы его к груди с большей любовью, унося в карету. Напрасно горничная предлагала забрать у нее эту драгоценную ношу… Никогда… никогда!

– Нет, Элиза! – повторяла она дрожавшим голосом. – Он мой… Небо дало мне возможность спасти его из-под горящих обломков… Благодарю, благодарю Тебя, Боже!.. Ах, милый малютка, милый!

Малютка же, не открывая глаз, судорожно хватал ртом воздух. Чуть не задохнувшись в дыму пожара, он рисковал теперь быть задушенным порывистыми ласками своей спасительницы.

– На станцию, – приказала она кучеру, садясь в карету. – На станцию!.. Ты получишь гинею[7], если мы не опоздаем на поезд в девять сорок семь!

Кучер не мог остаться равнодушным к такому обещанию и пустил клячу вскачь.

Но кто же была эта загадочная путешественница? Может, Малышу посчастливилось наконец попасть в добрые руки, которые его уже никогда не покинут? Мисс Анна Уэстон была примадонной лондонского театра Друри-Лейн. В настоящее время она играла в Лимерике, в ирландской провинции Манстер, но ждала лишь подходящего случая стяжать лавры в Америке, в Индии, в Австралии – то есть всюду, где был распространен английский язык.

Она была прекрасной женщиной, эта актриса, любимая публикой, играющая свою роль даже за пределами сцены, всегда готовая дать волю чувствам, с душой нараспашку, часто движимая порывами сердца и в то же время очень серьезно относившаяся ко всему, что касалось актерского искусства, неумолимая к случайностям и неловкостям, могущим подорвать ее славу.

Желая отдохнуть от бесконечных постановок современных драм, в которых ей приходилось неизменно умирать в последнем акте, мисс Уэстон приехала подышать свежим воздухом на берег Голуэйского залива, сопровождаемая своей горничной, почти подругой, ворчливой и сухой, но преданной Элизой Корбетт. Проведя здесь три дня, она намеревалась вернуться в Лимерик, где должна была играть на следующий день, и уже направлялась на станцию, как вдруг крики ужаса и сильное зарево привлекли ее внимание. Это горела школа оборванцев.

Пожар?.. Как устоять перед желанием увидеть настоящий пожар, так мало похожий на разыгрываемый порой на сцене? По ее распоряжению и несмотря на возражения Элизы, карета остановилась в конце улицы, и мисс Анна Уэстон стала свидетельницей этого страшного зрелища. И хотя фоном служили вовсе не театральные декорации, а настоящее здание, уничтожаемое огнем, события, казалось, развивались как в хорошо написанной пьесе. Два человеческих существа заперты на чердаке, объятом пламенем, два мальчика – один большой, другой совсем маленький… Хотя, пожалуй, было бы лучше, если бы это была девочка… Затем крик мисс Уэстон… Она не замедлила бы броситься в огонь, не будь на ней длинного плаща, который только дал бы новую пищу огню… Но вот пробита крыша чердака, и среди языков пламени вдруг появились двое несчастных – большой, с маленьким на руках… О, этот большой, какой герой, и какая выверенная поза!.. Сколько уверенности в движениях, сколько правдивости в голосе!.. Бедный Грип, он и не подозревал, какой эффект он произвел… А другой, маленький!.. «Очаровательный малютка!.. Очаровательный!.. – повторяла мисс Анна. – Он похож на ангела, прошедшего сквозь пламя ада!..» Признаемся, никогда прежде Малыша не сравнивали с небесным созданием…

Да, вся сцена была прочувствована мисс Анной Уэстон до мельчайших подробностей. С каким трагизмом в голосе она вскричала: «Мое золото, драгоценности – всё, всё тому, кто их спасет!» Но никто не отважился на это… Наконец ангелок был сброшен в подхватившие его руки, откуда перешел уже в объятия мисс Уэстон…

Так у Малыша появилась мать, и толпа даже была уверена, что эта важная дама узнала в нем своего сына, чуть не погибшего в пламени пожара.

Раскланявшись перед шумно приветствовавшей ее толпой, мисс Уэстон удалилась, унося с собой свое сокровище и не обращая внимания на увещевания горничной. Что ж в этом удивительного? Нельзя ведь требовать, чтобы двадцатидевятилетняя актриса, пылкая, с ярко-золотистыми волосами, с голосом, полным драматизма, умела так же сдерживать свои порывы, как Элиза Корбет, тридцатисемилетняя блондинка, холодная и бесцветная, вот уже много лет прислуживавшая своей взбалмошной госпоже. Правда, актрисе всегда казалось, что она исполняет одну из пьес своего репертуара. Даже самые обыденные обстоятельства казались ей сценическими положениями, а уж тем более такие чрезвычайные…

Нечего и говорить, что они приехали вовремя на станцию, и кучер получил обещанную гинею. Сидя теперь с Элизой в отдельном купе первого класса, мисс Уэстон могла дать волю своим чувствам.

– Этот ребенок – мой!.. Моя кровь… моя жизнь! – повторяла она. – Никто его у меня не отнимет!

Впрочем, кто бы вздумал отнимать у нее этого брошенного, никому не нужного ребенка?

Элиза же думала про себя: «Посмотрим, долго ли это продлится…»

Поезд тем временем тихо катился через графство Голуэй к железнодорожной ветке, соединяющей его со столицей Ирландии. Малыш же все не приходил в себя, несмотря на нежную заботу и пылкие фразы актрисы. Прежде всего мисс Уэстон позаботилась о том, чтобы раздеть его. Высвободив мальчика из прокопченных лохмотьев и оставив на нем лишь шерстяную фуфайку, выглядевшую довольно сносно, она надела на него вместо рубашки одну из своих кофточек, затем суконный лиф вместо жилета и накрыла пледом. Но ребенок, казалось, не замечал всего этого, как и того, что его нежно прижимали к сердцу, еще более теплому, чем одежда, в которую он теперь был закутан.