– Что ты наделал?
– Я оказал необходимую помощь травмированному человеку.
– Почему не сделал рентгенологическое исследование? Почему поставил диагноз «на глаз»?
– Потому что был уверен в диагнозе!
– А ты знаешь, кто она такая?
– Нет, конечно.
– Она жена одного из «отцов» нашего города!
– Ну и что?
– Я сделал ей это исследование. Моли Бога, что там ничего не нашли! Но только представь, что бы они с тобой сделали, окажись там не растяжение связок, а хоть маленькая трещинка! Ты бы легко отделался, если бы вылетел с треском с работы. И потом, зачем ты написал про алкогольное опьянение? Ты взял кровь на анализ, проверил в ней содержимое алкоголя?
– Не говори глупости! Во-первых, она была пьяна. И это было видно невооруженным глазом. Во-вторых, эта проба у нас не делается.
– Она может прийти завтра утром, обвинить тебя во лжи и действиях, порочащих честь уважаемой и известной всему городу женщины. Мой тебе совет: вырви страницу и перепиши все заново.
Я последовал совету шефа, инцидент прошел без последствий, но многому меня научил. В травматологии даже опытный врач не всегда четко может определить наличие или отсутствие перелома. А уж при моем тогдашнем опыте о возможности ошибки и говорить нечего. Спасибо, Геннадий Иванович!
Расскажу еще об одном случае, ставшем для меня очень сильной «прививкой» от самоуверенности. Как-то ночью привезли больного с автомобильной травмой. С нашими дорогами и особенностями структуры поселка, о которых я рассказывал, это было довольно частым событием. Я обследовал пациента, сделал ему рентгенологическое исследование. Результат привел в изумление и врача-рентгенолога, и меня: в грудной полости мы увидели петлю тонкой кишки! А это значит, что у больного разрыв диафрагмы. Я тут же вызвал шефа. Через минуту он был на месте. Выбора у нас не было – состояние больного довольно тяжелое, необходима срочная операция. Анестезиолог нам не полагался по штату, но Геннадий в свое время прошел месячную специализацию по анестезиологии, владел азами: умел интубировать и кое-что еще. Но, увы, не так много, как хотелось бы. Так вот… он интубировал больного, наркоз проводила медсестра, а мы начали операцию, то есть оперировал Гена, а я помогал. Мы оперировали через абдоминальный разрез и ушивали диафрагму всю ночь. Потом, через много лет, когда я уже стал доктором наук, сделал не один десяток чрезплевральных операций, когда рассекалась, а потом сшивалась диафрагма, я пытался вспомнить и проанализировать, что же мы делали несколько часов, когда, по идее, это должно было занять несколько минут. Безусловно, сказалось отсутствие опыта, ведь мой стаж работы исчислялся одним годом, но и Гена оказался не на высоте. К утру больной умер у нас на операционном столе. Это была первая смерть, когда я принимал в операции непосредственное участие. Сказать, что мы очень переживали, не сказать ничего! Обида, величайшая досада на самих себя, чувство вины перед молодым парнем, умершим у нас на руках, перед его родственниками, желание возвратиться к началу операции и сделать все по-другому, желание бросить хирургию к чертовой матери и уйти в терапевты, а еще лучше в диагносты или лаборанты! Описать словами все эмоции и переживания, которые бурлили в душе, невозможно. Это может понять лишь хирург, переживший такую же ситуацию и не сошедший с ума!
У каждого, запомните, каждого врача есть свое кладбище. И чем известнее и опытнее врач – тем это кладбище у него больше. У начинающего врача его, конечно, может и не быть какое-то время – но только какое-то время. Причины банальны: это и ошибки (не ошибается тот, кто ничего не делает), это и в ряде случаев неизбежная смерть пациента. Врач ходит рядом со смертью, кто-то ближе, кто-то дальше… Это нормально: люди умирают, и при этом зачастую умирают на руках у врачей. Такова жизнь.
Мы оформили протокол операции, историю болезни, и я поплелся домой. Помимо переживаний на меня навалилась тяжелая усталость: ничего не хотелось, только лечь, закрыть глаза и забыться хоть на время. Но не успел я умыться, как меня опять вызвали на операцию – привезли мальчика с аппендицитом. Вспомянув снова всех чертей с матерями, я поплелся в приемный покой. Осмотрел ребенка: клиника была похожа на аппендицит, и я решил оперировать его. Мальчика увезли в операционную и начали готовить к операции. На стол его уложили, разумеется, совершенно голого. Я мою руки, и тут подходит ко мне операционная сестра, уже немолодая и опытная, и говорит, что у мальчика на теле множественные петехиальные высыпания. Из-за усталости и малой опытности я ответил, что это не важно, и довольно быстро произвел аппендэктомию. Отросток, к моему удивлению, оказался неизмененным. На следующий день состояние ребенка ухудшилось, усилились кожные проявления, появился жидкий стул с примесью крови. Ребенка осмотрели старшие товарищи – хирург, педиатр – и поставили диагноз: геморрагический капилляротоксикоз, болезнь Шенлейн-Геноха. Моя операция существенно не ухудшила состояния мальчика, но была абсолютно бесполезной и ненужной. Отец ребенка, простой рабочий-шахтер, доступно объяснил мне (ему уже рассказали, что операция была ошибочной из-за неверного диагноза), что если его сын умрет, он и меня убьет. Мы, конечно, сделали все, чтобы спасти мальчика, а когда ему стало лучше, отправили во Фрунзе, в институт гематологии. Поскольку я остался жив и сейчас об этом рассказываю, значит, ребенок выздоровел. Во всяком случае, отец больше в нашу медсанчасть не обращался. Но чувство вины не покидает меня до сих пор – ведь опытная операционная сестра чуть ли не носом ткнула меня в правильный диагноз. И я не оправдываю собственное неверное решение усталостью. Меня подвела самонадеянность. Сейчас я точно знаю, что на ошибках учатся. Главное, научиться их признавать, как бы неприятно это не было.
Да, я совершил ошибку по неопытности. Это плохо. Но еще хуже, когда ты можешь оказать помощь, но не делаешь этого. Очень яркий пример того, как не надо поступать, продемонстрировали мои опытные коллеги. Дело в том, что для проверки работы детского отделения из медсанотдела к нам приехали две уже немолодые женщины – педиатры. На второй день их пребывания (вернее, не день, а уже поздний вечер) меня вызвали наши детские врачи. Привезли ребенка, отравившегося беленой. Состояние было тяжелое, он был без сознания. Заведующая детским отделением, опытная и милая женщина Клара К, делала все для его спасения, проводилась дезинтоксикационная терапия. Ей в голову пришла мысль, что в таких случаях помогает обменное переливание крови, то есть выпускается порционно кровь ребенка и вливается донорская кровь. Чтобы подтвердить свое представление о лечении, она позвонила в гостиницу нашим проверяющим коллегам. Ей казалось, что они старше, а значит, опытнее. Но проверяющие дамы отказались прийти, отказали в совете и помощи. Тогда Клара и вызвала меня. Я выделил переднюю берцовую артерию довольно легко (хотя раньше у таких маленьких детей это не делал), и мы на свой страх и риск произвели обменное переливание. Как мы радовались выздоровлению ребенка, я помню до сих пор. И до сих пор помню тех двух дам, назвать которых врачами у меня язык не поворачивается!
В нашей хирургической деятельности нам очень не хватало анестезиолога. Это ограничивало и затрудняло проведение сложных хирургических операций. Я не открою Америку, если скажу, что местная анестезия раствором новокаина очень хороша при небольших операциях, мелких травмах, но не для полостных операций. В нашей стране местную анестезию в деталях разработал, применял сам и широко пропагандировал академик А.В. Вишневский. Он, безусловно, корифей, большой хирург, но его местная анестезия значительно задержала развитие хирургии в нашей стране. Весь мир уже широко применял различные виды ингаляционного наркоза, что значительно расширило объем хирургических вмешательств, а мы в этом сильно отставали. Мне рассказывали, что сам А.В. Вишневский начинал все операции (даже в грудной полости) под местной анестезией, но в конце концов не выдерживал стонов пациентов и тогда говорил своему анестезиологу: «Введите ему какого-нибудь дерьма, чтобы он не орал» – и продолжал операцию при нормальном общем наркозе. Я тогда больших операций не делал, а такие мои операции, как аппендэктомия, грыжесечение, холецистэктомия, остеосинтез и тому подобные, протекали почти безболезненно под местной анестезией. Но однажды мне довелось поработать анестезиологом. Мой коллега заинтубировал больную и начал операцию в брюшной полости. Уже не помню, что именно он делал, но меня поставил на проведение наркоза. Это я делал в первый и, к моей радости, в последний раз. Все шло гладко, но тут я заметил, что у больной расширяются зрачки. Я кричу: «Генка, зрачки расширяются! Что делать?» А в ответ: «Да иди ты… У меня тут свои проблемы!» Очень помог. Я никуда не пошел, а просто увеличил дозу эфира. Все прошло гладко и у меня, и у него, и, главное, у пациентки.
