Стас начинает снова, в который уже раз, излагать порядок движения разведывательной группы. В самый разгар воспитательной процедуры из-за забора вылезает второй «мертвец» – Чулок. Чулок совсем не москвич, хотя в «первопрестольной-белокаменной-нерезиновой» кого только не найдешь. Наверное, и таких вот чернооких, огненногривых, до бровей заросших бородами, хоть пруд пруди. Впрочем, Вике в Москве так и не довелось побывать. Крестный звал, но как-то не сложилось.

– Да я же только… – ноет Индеец.

– Не ходить по одному! Я тебе в сотый раз повторяю, Роман! – твердит Стас. – Вернемся на базу – устрою внеочередной тренинг.

– Какой тренинг, генацвале? – хмуро возмущается Чулок. – Мне до бабы надо. Сам знаешь. Без бабы я не человек.

– Не отпущу.

– В субботу.

– В субботу утром, как обычно, футбольный матч. Выигравшая команда идет в увольнение. Проигравшая – занимается чисткой снаряжения.

На голос командира потихоньку с «брони» и из-под неё собирается народ. С трассы подтянулась бригадная БМП.

Вика отошла в сторону. Ей любопытно: что ищут лисичанцы на трупе обгоревшей «газели»?

«Газель» тушили. Огонь не смог добраться до бензобака. Среди обуглившихся обломков кузова россыпью валялись консервные банки с разноцветными этикетками и синие, оплавившиеся пакеты – гуманитарная помощь. Несколько лисичанцев – старики да старухи – ковырялись в этом, по нынешним временам, драгоценном хламе. Один мужичок помоложе раскидывал вилами тлеющие головешки.

– Дьявола им в душу, – бормотал мужичок с вилами. – Горе-поджигатели. Подзапалили да и разбеглись ровно крысы. И толку не имают, что тож еда! Писча! Сами голодуют и нас жратвы залишають. Как набежали – мы хотели ж отбиця. Дак они троих положили.

Мужик шмыгнул носом. Глаза его увлажнились.

– Кто поджег? – спросила Вика.

– Та кто ж! – был ответ. – Таки ж бандиты як ви. Тольки без билих повязок.

– Ни! – возразил другой лисичанец. – Я бачив одного бандита. Приличный. На мотоциклетке импортной. Та вона його товарыщи.

Он махнул в сторону заборов, туда, где за частыми стволами тополей темнела лента истертого, источенного корнями вездесущих сорняков, тротуара. Там шныряли какие-то личности.

Вика насторожилась и даже сняла автомат с предохранителя. Яночку она заметила сразу. Именно вокруг неё крутился мерзкий типчик – то ли Колян, то ли Толян. Прибилась к бабе рвань, платяная вша, вцепилась жвалами, не отпускает. И кликуха у него отстойная – Волынка. И нудит он, и клянчит, и жалуется, и лезет повсюду, и язвит, как вредное насекомое. Откуда взялся – никто не знает. Почему ему Пустополье так глянулось? На шахту нынче не наняться. Другой работы нет. Зачем он здесь?

На сморщенном лице Волынки застыло свойственное ему, плаксивое выражение. Узрев Даниила, он забежал за придорожный столб и теперь выглядывал оттуда, шевеля неопрятными усами. Яночка крупная, на голову выше Вики, дородная, не первой молодости женщина, пыталась делать вид, будто не замечает бойцов бригады Землекопов – поджимала губы, отворачивалась, пряча досаду, но не уходила. Наверное, так же, как многие в Лисичановке, просто голодна и вот явилась посмотреть, чем можно поживиться от гуманитарных щедрот.

Яночка исподволь и с тоской в глазах рассматривала Даньку. Они прожили вместе, ежедневно ссорясь и жестоко ревнуя друг друга, не менее полутора лет. Яночка стеснялась и гнушалась своей неуместной любви. Терапевт злился. Как-никак он доктор – дипломированный специалист, а она – простая продавщица из продуктового ларька. Родители Даньки отвергли Яночку, называли пролазой, обвиняли чуть ли не в колдовстве. Действительно, странно, как ей удалось окрутить мужика – не дурака, не урода, с высшим образованием да на десяток лет моложе себя?

С началом войны Яночка и Данька отдалились друг от друга. А потом, когда война грянула по-настоящему, в Пустополье прибыл Стас и взял Даньку на короткий поводок – они вовсе разошлись.

Вот и теперь Терапевт стоял, переминаясь с ноги на ногу, на Яночку вовсе не смотрел. В зеркальных стеклах его очков отражалась только скукоженная рожица Волынки.

– Если станешь бить, пожалуюсь Станиславу, – загудел Волынка. – Вам, военным, нас, мирных бить не положено. Ты присягу давал, Данька! За нарушение присяги полагается расстрел на месте.

– Ты с ним спишь, что ли? – Терапевт метко сплюнул на истертую обувку Волынки. – Ну и как? Счастливо?

Он по-прежнему не смотрел на Яночку и напрасно.

– Та не с тобой же спать, сынок, – огрызнулась та. – Приблудился приживал перехожий, попользовался женщиной и сдриснул. Ясное дело – молодой.

– Я не сдриснул, а абстрагировался, – пояснил Терапевт. – Увеличил дистанцию. Потому что война…

– Да оставь ты его, Яна! – снова загудел Волынка. – Дожила до седых мудей, а ума нету! Я ж тебе говорил: дура ты! Зачем с молодым снастаешься? Пусть он и доктор, а толку-то шо? Ни совести, ни заработков!

Терапевт дернулся. Железо на его портупее звякнуло. Хирургические инструменты – зажимы разных модификаций и типоразмеров, ампутационный нож, скальпели, тракар – крепились на ременной портупее и позвякивали при каждом движении и сияли даже в пасмурную погоду.

– У тебя, шо ли, заработки? Где працуешь, кровосос невеликий? – зашипел он. – При бабе, штатный коханчик?.. Седые муди?..

Нижняя челюсть Косолапова ходила ходуном.

– Оставь его, Волынка! – сморщилась Яночка. – Не отвечай ему!

– Та за якие такие седые мудя он толкует? – не отставал Терапевт. – Шо вин знае? Шо бачив? Убью!

– Не убьешь! – Волынка завертелся, прикрывая голову руками, будто решил, что будет убит именно ударом по черепу.

– Та он к вам же в бригаду нанялся, – бросила Яночка. – Теперь такой же, как ты. Сам убийца.

Она, не попрощавшись, двинулась прочь по выщербленному асфальту тротуара. Волынка подался было следом, но далеко не ушел. Нет, Терапевт не стал бить его по голове. Саданул прикладом между лопаток, вышиб с асфальта в колючие кусты и там затоптал бы, если б не Вика.

– Оставь! Не надо! – Она ухватила Данилу за запястье.

– Та он хороший парень! – Яночка обернулась. Шагов с двадцати она на всю улицу выкрикивала похвалы бывшему любовнику. – Он тебе сгодится, Виктория! Тем более с мамкой его ладить больше не придется. Разнесло бомбой мою тещу! В хлам! В пыль!..

Яночка, по обыкновению, была нетрезва. Вика заволновалась, глянула в сторону БТР. Не слышит ли криков шальной бабы Стас? Впрочем, командир Землекопов не станет связываться с продавщицей из продовольственного ларька. Зачем она ему?

Волынка вывернулся из-под ног Терапевта и утек следом за Яночкой, а Вика вернулась к разгромленной «газели». Лисичанцы, подобно помойным котам, всё ещё копались в обгорелом мусоре, совсем недавно бывшим вполне пригодным к употреблению добром. Часть из них уже подалась ко вновь прибывшей фуре. Эти выстроились в покорную очередь. Иные продолжали ковыряться в теплом пепле.

Мужичонка с вилами мельком глянул на оружие, окинул взглядом саму Вику, на мгновение задержав недружелюбный взгляд на её темной косе, вольно змеившейся из-под края балаклавы.

– Нет того, чтобы ныне дивчата шелковы платья носили. Экая на тебе хламида!

Вика, левой рукой придерживая приклад автомата, правую подала старухе. Та ловко карабкалась наружу из руин «газели». Бабка приняла помощь, крепко вцепилась в рукавицу, не выпуская, однако, из рук тяжелую клетчатую сумку.

– Что набрала, бабка? – спросила Вика.

– Сардинки, масло постное, – отвечала старуха. – Картошка есть. Пожарим. Будем живы.

Наконец она встала на твердую землю. Сумку примостила между ног, сжала лодыжками, будто опасаясь за вновь обретенную добычу. Левую руку она держала в кармане пальтеца, словно оберегала кисть. Неужели тоже ранена? Вике не хотелось расспрашивать, а старухе хотелось уйти, но она почему-то не решалась, настороженно посматривая то на викино оружие, то на её переносье, остававшееся открытым в прорези балаклавы. Смотрела пристально, непрестанно сжимая и разжимая дряблую, покрытую старческими пятнами кисть правой руки. Сильно заношенную шапчонку-пирожок из некогда дорогого меха она обмотала шалью, из-за чего голова её казалась неестественно большой. Швы на стареньком, драповом пальто местами разошлись, пряди ватина выбились наружу. И лицо старухи, и её одежду, и обувь покрывали пятна копоти. От неё разило давно не мытым телом, солярой и перегаром. Вика поморщилась.