Петер недоверчиво улыбался, жал солдатам руки.

– Но нам говорили, Орыжь сожгли, – обратился он к мальчишке. – Выходит, неправда?

– Отчего же: чистая правда, – закивал тот. – Сожгли по осени. Тепереча заново строимся.

– Кто строится, а кто по лесам носится, – ворчливо сказал сержант. – Ишь, бездельник!

Он попытался отвесить мальчишке затрещину, но тот ловко увернулся.

– Кто сжег? И как же вы тогда выжили? – расспрашивал Петер. – Зима лютая была.

Мальчишка ухмыльнулся с гордостью:

– Запасы мы все загодя припрятали, чай, не дураки. Потом скотину в Волковку перегнали; стариков и малых тоже тама у добрых людей разместили. А когда вороги у поворота появились – сами дома пожгли, как деда Бона колдун научил. И в подземельях спрятались: темно там – но тепло, жить можно… Так и выжили.

– В каких еще подземельях? – вытаращился Петер.

– Знамо в каких: в волшебных! – Мальчишка рассмеялся. – Да не сердись, дядь Петер: чистую правду говорю. Там еще картинки есть в рамах вот такущие, – он широко развел руками. – И ящики каменные с костями. А на полу в зале с костями камнем узоры выложены…

Замешательство слушателей явно радовало его. Но выражение лица Петера делалось все более сердитым, так что мальчишка наконец смилостивился:

– Да под развалинами же подземелья!. Колдун Беону и сеструхе твоей рассказал, как проход вниз отыскать и как сделать так, чтоб никто другой его не нашел: он сам там вродь как прятался до того, как к нам вышел. Это он научил дома пожечь, чтоб чужаки решили, что тут до них все разграбили и людей в полон угнали; и хорошую дорогу в Волковку он разломал, чтоб они не догадались дальше искать идти… Дядь Деян, а что с ним сталось?

– Умер, – заставил себя произнести Деян. – Хотя сам я не видел – незадолго мы разошлись с ним. Господин Жолыч, – обратился он к сержанту, не желая давать шевельнувшейся вдруг надежде разрастаться слишком сильно. – Вы слышали что-нибудь о том, что Старожский Голем мог выжить после битвы на высотах?

– Кто-кто? – переспросил сержант с гримасой тупого непонимания; если оно и было наигранным – то притворялся он превосходно.

– Чародей Круга, остановивший реку и обрушивший ее потом на бергичевцев, принудивший их к перемирию, – коротко объяснил Деян. – Очень давно он жил в этих местах; это в усыпальнице его замка укрывались наши люди.

– Господ чародеев много: всех не упомнишь. – Сержант пожал плечами и приложился к бурдюку.

– Так ты знал, Деян? – зло спросил Петер. – Про подземелья… что так может быть. Что есть надежда. Знал и молчал!

Деян покачал головой:

– Нет, Петер. Я слышал, что они существуют, но и только. Он мне ничего не сказал.

– Но почему? – Выражение злости на лице Петера сменилось недоумением. – Вы же вроде как с ним приятельствовали…

В лесу не было тихо: перекликивались ночные птицы и трещали сучья в костре, всхрапывала чья-то лошадь, со смаком расправлялись с припасами люди сержанта, и булькал сидр у него в глотке: бурдюк почти уже опустел; все эти мелкие шумы складывались в единый гомон – гомон незатухающей жизни. Впервые за долгое время Деян вновь слышал его – не только ушами, но всем своим существом.

– Думаю, сейчас я знаю, почему, – сказал Деян, помолчав. – Он не хотел давать надежду, которая могла не сбыться; и, кроме того, желал, чтобы я лучше понял его… понял, каково оказаться на его месте: потерявшим все, всю прежнюю жизнь, ничего не знающим о судьбе близких, одному во всем мире. Жестокое желание; но Голем и был человеком жестокой эпохи. Чуть позже он, я уверен, рассказал бы мне обо всем: но я сбежал и не дал ему такого шанса… Все дальнейшее мне поделом. Нужно было быть умнее.

Петер слушал его монолог с таким же тупым недоумением на лице, как сержант, но Деяну было все равно.

– Наверное, он был прав, пытаясь преподать мне урок, – закончил Деян. – Поздно же я это понял…

– А как дозоры выставлять, чтоб чужих солдат загодя обнаружить, нас Кен-Предатель научил, – встрял мальчишка, недовольный тем, что про него забыли. – И как от лихих людей отбиться, если тех мало; сам, когда надобность вышла, с одною рукой дрался за двоих. Правильно преподобный все время за него вступался: без него бы пропали.

– Так Кенек здесь?! – Петер стал приподниматься, сжав кулаки. Но сержант толкнул его на место:

– Здесь; а ты сиди! Он сам сознался, что дезертир. А командир приказал не трогать. Командиру оно завсегда виднее.

– Ты же слышал, Петер: он, может, и негодяй, но людей выручил. И твою семью тоже, – сказал Деян, про себя благодаря Небеса за то, что ни разу не рассказывал, как именно и зачем Кенек вернулся в Орыжь и чем обернулось его возвращение. Рано или поздно Петеру все равно предстояло обо всем узнать, но чем позже, тем лучше.

– Ладно, Господь с ним. – Петер шумно выдохнул и снова вытянул ноги к огню. – Пусть живет со своей совестью, как может.

– Как холода на убыль пошли, так нас сюда и отправили. – Сержант перешел почему-то на шепот. – Припасов два фургона и еще один с инструментом всяким в нагрузку дали. Командиры меж собой говорили – мол, личное распоряжение Его Превосходительства ен’Гарбдада. Мы тут за порядком следим и со строительством помогаем; а о приказах раздумывать да языком трепать, что и почему, – не наше дело. Вот и вы делайте, что говорят, а куда не надо без спросу не лезьте.

Петер угрюмо кивнул.

– А преподобный как, в порядке? – спросил Деян у мальчишки.

– Он всю зиму с нами под землею провел, помогал по-всякому. Только проповеди его… – Мальчишка скорчил такую кислую мину, что все засмеялись.

– Да уж, священник ваш даже покойника разговорами до смерти замучает, – проворчал сержант. – А все ж господень человек: почтение надобно иметь! – Он вновь попытался дать мальчишке подзатыльник, и опять не преуспел

– А я слыхал, как ты сам на молениях храпел! – выкрикнул маленький наглец.

Деян, опершись спиной на ель, закрыл глаза, но тут же снова открыл их: детский страх, что все вокруг вдруг исчезнет, прошил грудь ледяной иглой.

Но ничего не исчезло, конечно.

– II –

Спать было совершенно невозможно; потому, едва начало светать, они отправились дальше: сержант выделил им, окромя мальчишки, двоих провожатых; или, вернее сказать, стражников: все же он не доверял «возвращенцам», и сложно было винить его за это.

Лес Медвежьего Спокоища, полный запахов и звуков поздней весны, казался и похожим, и не похожим на все другие места, через которые прежде пролегал их путь; был знакомым и чужим одновременно. Дубовые ветви с едва проклюнувшейся листвой низко нависали над тропой, норовя ухватить неосторожного всадника за ворот, выпирающие из земли могучие корни тянулись к копытам; потревоженные ели сердито качали иссиня-зелеными лапами. Из суеверного страха Деян запретил себе думать том, что ждет впереди; к его радости, скверная – но проезжая! – дорога оставляла мало времени для праздных раздумий.

Ехали почти весь день. Когда до Орыжи оставалось не больше версты, мальчишка Солши с веселым криком бегом рванул вперед; Петер было пустил лошадь в галоп, но один из солдат окриком остановил его:

– Нельзя, убьешься!

– Хочет малец первым новость принесть – а тебе жалко, что ль? – с добродушной ухмылкой спросил второй.

Петер, выругавшись, поехал шагом; потом и вовсе пришлось спешиться, чтобы пробраться между замаскированных ветками ловчих ям.

Вскоре слышно стало стук топоров. Деян вздрогнул: вспоминания о дороге к лагерю Венжара ен’Гарбдада ожили перед глазами. Он остановился, пытаясь унять дрожь в коленях, пропустил остальной отряд вперед и применил чары, сделавшись для всех невидимым: так он чувствовал себя немного более уверенно. С костылем по лесу идти было непросто; сперва приходилось прикладывать усилия, чтобы не отстать, – однако чем громче становился стук, тем медленнее шел Петер: его тоже одолевал страх.