– Епископу бы не понравилось твое богохульство, – заметила Цвета.
– А мне не понравился епископ.
Цвета тихо рассмеялась.
– Когда я маленькой была, думала, что наш епископ – мудрый, добрый и прекрасный, почти как сам Господь, ибо иным великий служитель Господень быть не может. А оказалось – противный скупой старикан, который бранится на слуг и пьет воду с содой из-за больного желудка. И тогда я подумала: может, и хорошо, что Господь не показывается нам?
Деян с готовностью улыбнулся шутке, но она продолжила с горячностью и серьезностью, ввергшей его в недоумение:
– Если он существует вообще, Господин Великий Судия! Или нет никого выше нас, нет ничего запредельного и великого? Когда-то я верила священникам: так учила мать, так жили все вокруг; даже Лэш по праздникам ходит на проповеди. Но граница недалеко: тут у нас останавливались многие проповедники. И наши, и чужеземные, люди ученые, знаменитые. Днем они призывают к смирению плоти, но по ночам предаются пьянству и разврату так же охотно, как солдаты; милосердия и справедливости в них столько же. Но солдаты честнее: они не скрывают своей жестокости под красивыми словами и чистыми одеждами… И тогда я задумалась, Хемриз: не затем ли проповедники, священники, жрецы – такие, сякие, всякие – стращают нас карами небесными и сулят счастье в жизни загробной, чтобы властвовать над нами в этой? А на самом деле – нет никакого Господа, Всемогущего и Всеведущего! Нет никаких богов и духов, нет праведных и грешных дел, нет правильного и неправильного, справедливого и несправедливого; наша маленькая, короткая жизнь – единственное мерило; как ее проживешь – так и проживешь. Ты как думаешь? Ты же чародей. Скажи мне…
– Да не чародей я! Не знаю, Цвета, – сказал Деян, поняв, что девушка всерьез ждет, что он скажет. – Раньше я не очень-то верил во все это – ну, так, как все у нас. Как в приметы: вроде и ерунда, но нет-нет, а вспомнишь – и делаешь как положено. Вроде и не веришь, а все равно надеешься, что сбережет. Так у нас люди и в Господа верят, и в малые народцы – домовых, леших, кикимор болотных, и перед тем, как идти на молитву, ставят домовику блюдце молока… Терош, священник наш, пока не обвыкся – сердился на это очень; но народ у нас упрямый – не переучишь. А сам он – славный человек, и в то, что говорит, верит, хотя слова с делом у него расходятся порой; это за ним бывает… Он пытался учить меня своей священнической мудрости, но чем больше я слушал и читал – тем большей чушью мне казалось его учение; давно это было.
– А теперь иначе? Теперь ты веришь?
– Еще меньше, чем прежде. Но… Скажи, Цвета, а ты умеешь читать? – спросил он невпопад, разглядывая ее. Ему снова вспомнилось пепелище; и одинокая могила у тракта, у которой он окончательно разуверился в небесном милосердии; и та, что лежала в ней: Цвета и сестры Шинкви, какими он их запомнил, имели на лицо некоторое сходство, какую-то трогательную уязвимость, скрытую за здоровой, пышущей силой красотой.
– Умею… немного. – Цвета, отчего-то смутившись его взгляда, отвела глаза. – Охота лучше выучиться, чтоб, когда выберусь отсюда, дурочкой деревенской людям не казаться; да когда ж мне учиться? Тут жизнь такая – поспать не успеваешь… На жалованье не больно-то разгуляешься, а учить меня за просто так, книги давать – нету дураков. Священник есть тут один, добрый старик, учит бедняков бесплатно, но меня он к школе и близко не подпустит, разве только от Лэша уйду. Люди на меня посматривают косо… сам понимаешь почему.
– Не буду врать: их я тоже немного понимаю. Но все-таки зря это они, – мрачно сказал Деян. Сделалось грустно и горько, и невозможно было не думать, что вышло бы, будь все иначе. Родись Цвета в Орыжи, она не была бы брошена с малолетства семьей и не стала бы драить полы в чужом доме; и не было бы ей ни возможности торговать телом, ни нужды: не родные, так соседи не бросили бы ее в беде. А окажись честная и бесхитростная орыжская девица на ее месте здесь, в этом недружелюбном и небогатом городке, – ни к чему хорошему бы это не привело…
Эльма отыскала бы другой способ прожить; она скорее удавилась бы, чем пошла поперек себя и стала унижаться; или же ему просто-напросто нравилось так думать? Нет, она непременно нашла бы выход! Но другие? Как камень, прокатившись по телу, ломал кости, так жизнь подминала под себя и ломала человеческие судьбы. Кенек Пабал был первым, но наверняка не последним… Даже Голем – вот уж кто мог гору на плечи поднять! – и тот дал трещину и остервенело топил теперь горе в кувшине с вином и распутствовал, будто пытаясь доказать себе, что все еще жив и что жизнь все еще чего-то стоит.
Деян поморщился, поняв, что который раз за день вспоминает бывшего товарища. Почему все-таки Эльма желала сохранить Кенеку жизнь – из чувства вины, из жалости или, вопреки словам, из любви? Стала бы она так защищать кого-то другого? Его?
А Кенек, Кенек… Кенек Пабал был обычным парнем, который в другое время, не случись войны, прожил бы спокойно до старости. Не случись войны – и убитая его дружками Дармиша, и сестры Шинкви были бы живы, и Цвета, возможно, была бы счастлива с мужем и жила бы честной жизнью, а не обхаживала проезжих богачей.
Но Небеса не знали милосердия, как и грязные улицы Нелова.
– V –
– О чем задумался? – нарушила молчание Цвета.
– Да так. Дом вспомнил, – со вздохом сказал Деян. От выпитого шумело в голове и стоял во рту неприятный привкус; но хотелось еще, а потом еще дважды по столько же, чтобы вернуть хмельное веселье. От того ли, что перестал быть самим собой – пусть только на время и в шутку, – или отчего-то другого, но сейчас он чувствовал себя бесконечно одиноким.
Единственным не чужим человеком на сто верст вокруг был упившийся вдрызг и полусвихнувшийся от горя чародей, которому он и хотел бы, но никак не мог помочь; а еще был разругавшийся с чародеем и слишком человечный нечеловек Джибанд… Была симпатичная девчонка, говорящая с ним о своих несчастьях и назвавшаяся Цветой, – и больше никого. Дом остался далеко позади, отделенный сотнями верст, – да и знал ли он когда-нибудь этот дом по-настоящему, был ли у него дом? Эльма, какие бы благородные – в самом деле? – цели не преследовала, прямо заявила ему, чтобы он убирался прочь. Друзей и братьев забрала война. Семьи не стало, а с ней не стало и того единственного смысла человеческой жизни, какой он знал.
Что у него осталось в Орыжи? Примятые сорванным ставнем цветы – и те давно отцвели.
Пути в прежнюю жизнь не было, и все же он должен был вернуться назад. Но почему должен? Просто потому, что так решил: его долг следовал лишь из его упрямства. Эльма не желала его помощи, да он ей ничем и не мог помочь; как всегда…
– Я всегда могу распознать мужчину, который думает о женщине. – Цвета улыбнулась лукаво и чуточку грустно. – Кто она – та, кто тебя ждет дома? Невеста? Какая она из себя?
– Она замечательная. – Деян заставил себя улыбнуться в ответ. – Но мне она не невеста. И не думаю, чтобы она меня ждала.
– Почему?
Он вышел из-под навеса под дождь; холодные капли побежали по лицу, потекли за шиворот, вынуждая мыслями сосредоточиться на настоящем моменте; и все же это не вполне удавалось ему, потому как он не мог ясно сказать, кто он теперь и что есть его настоящее.
– Она так сказала. – Деян уставился в темноту.
Тяжелый и муторный сон, длящийся с самого утра, приближался к развязке.
Смутное предчувствие подсказывало, к чему все идет, и все же он вздрогнул, ощутив вдруг на шее теплое дыхание.
– Тогда она не осудит тебя. – Цвета, неслышно подошедшая сзади, обвила руками его грудь. – Но мы ей все равно не расскажем.
– Не надо. – Деян вяло дернулся, пытаясь отстраниться, но девушка обняла его крепче.
– Почему же не надо, неколдун Хемриз?
– Это… это будет неправильно, – пробормотал он, сам же чувствуя слабость такого аргумента. От чужого тепла за спиной отступало одиночество; с каждым мгновением ему все меньше хотелось произносить слова отказа. Все в этом городе было ненастоящим, и он сам сегодня не был настоящим. А раз так, какое значение имело, как завершится одна ненастоящая ночь?
