Компьютерная анимация из которой нет выхода. Огромное количество безразличных возможностей, если смотреть на возможности с точки зрения конечного хотя бы чего-то. Смешно говорить о компьютерной анимации, даже не программируемой, песочнице, созданной и пересозданной мной. Эти рассуждение ни к чему не приводят, ничто не успокаивает меня, ничто меня не лечит, только движение. Внимая движению я забываю о абсолютности. Абсолютность забывает обо мне и ты встраиваешь и становишься становишься становишься явным неигровым персонажем, не главным героем, не историей поиска или возвращения, ты становишься деревом в сюжете, небом в песне, любовью, ботинками, рогами, криком. Сквозь пронизывает все вокруг и переворачивает твое восприятие. Немо медлит, велит, ты стоишь на мосту и немой крик и немой крик и немой крик и не мой крик. Зауживая слова, зауживая мысли и чувства, я сегодня вышел из дома и выбросил тело на улицу.
Создавая театр на крови, я отдаляюсь от сущего. Я кручу шестеренки, встраивая в них свое тело. Никакого панка, только ты двигаешься, только ты думаешь, только ты рок, только ты так и можешь. Варианта два. Два варианта. Варианта два. Два варианта. Или ты живешь. Или ты не живешь. Но это один вариант. Ничего не меняется. Выбора нет. Потому что выбор создаешь ты. Но кто поставил меня перед этим выбором. Кто залез в меня и поставил меня перед этим выбором. Моя бледная скука.
На улице ветер. Люди разбредаются по сторонам. Здания сжали улицу по бокам, выхватывая в себя неигровых персонажей, с которыми ты можешь быть связан по сюжету или можешь быть не связан. У тебя есть люди главного квеста, у тебя есть навыки и задания, твой внутренний джойстик или клавиатура влево и вправо, ты идешь влево или вправо. Всего лишь вслепо или вправо. Вперед или назад. Выбрать задание. Купить сахар. Джойстик вперед. Ноги идут. Тело твое идет, сахар лежит на полке в магазине. Найти его, встать на кассу, купить, положить сахар в рюкзак, рюкзак закинуть на плечи, иди домой, задание выполнено, когда положил сахар на стол, дополнительное задание - открыть пакет, насыпать сахар в сахарницу, пакет с оставшимся сахаром спрятать в кухонной тумбочке сверху справа от раковины. Плюс некое количество опыта и сладкий чай вечером, если ты захочешь, как победа и результат. Задание выполнено. Сам придумал, сам решил. Главный герой с главным сюжетом.
***
Возникая утром, я здороваюсь. Привет тебе, привет себе, привет тебя, привет себе. Привет всем нам и привет всем вам. Когда прикасаешься - идут буквы. Заточенные, злые, лепестки букв, мышечные, не спазмы, слова крутим, как хотим, что такое язык, твой, язык, мясной, очевидно, в рифму, мой, рой, землю, снова ты, снова я, песня моя, песня твоя, что это за текст, кому он нужен, кому он нужен, где твоя уверенность, кого он спасает, какое там удушье, все мы горим, все мы горим, я стою, а все мы горим.
У Соркоша создавалось ощущение, что опустошая себя, он опустошается полностью. Вдохи не помогали, выдохи не ломали центр, ноги как оставались ногами, так ими и были. Туловище. Голова. Соркоша голова была в воздухе сверху, а тело внизу. Рамки сна и закона не давали в момент проститься, раствориться. Соркошу одновременно нравилось и не нравилось. Стена холодная, чужая, не твоя, но такая родная, единственная. Такой метод самоубийства его привлекал отчасти, потому что был усредненным безумием, великим свершением, поступком, а не медленной скользкой и трусливой эвтаназией. Не только ты уходишь в мир, но весь мир уходит со скоростью вдоха в твою голову, переворачивая, кровь разбрызгивая, смотри, мозги, плача, рифмы эти ебучие меня заебали, голову об стену, как вы велели, как вы обещали. За стеной что-то есть, главное, что нет этого. Сквозит насквозь вселенная, улица разрастается площадями, мелкими магазинчиками, телами, руками, пылью, мусором, солнцем.
Соркош стоял и смотрел на своего врага в упор. Если попытаться описать эту стену, то она будет слишком скучной для того, чтобы ее читали читатели. Ты, читатель, представляй свою стену, у Соркоша стена своя. Клубились небеса, клубились волны где-то далеко, горы стояли и двигались, птицы летели, деревья, кусты, цветы, мелкая моторика просыпалась, в глаза ударяло током, Соркош стоял и смотрел на стену и был самим собой.
Улица дергалась в косоугольных промежутках. В один миг существовала, в другой миг была в другом миге. Соркош стоял и боялся представить себя настоящим творцом, которым он станет, когда разобьет насквозь. Никого рядом нет, зеркал нет, уж лучше зеркало, чем стена, хотя какое это имеет значение. Видимо невидимо. Рой. Волна. Шипучий асфальт горячил ступни, джинсы прилипли к телу, футболка прилипла к телу, круг крутится, волна идет на тебя, тяга жжет, в душе что-то кто.
Соркош на несколько секунд захотел жить. Как и ты, мой милый друг. Всего на несколько секунд. Любимой жизни. Теплой, охранной, вычищающей все злое из нутра. Люди брезгливо. Предметы брезгливо. Соркош стоял и видел людей и предметы. Мир людей и предметов. Люд миров и предметов. Сила силища. Куда заводит тебя это, делай дело, Соркош, такая у тебя судьба прыского шпиона. Умереть и отчасти сквозить, дать жизнь мировому. Дать слабость живущему, спасти и простить. Эммануил смотрел на Соркоша и кричал и кричал. Соркош не смотрел на него и молчал, и кричал внутри, но молчал. Тринадцатый апостол тихо скрывал себя, когда апостольское прозрение слоем на землю.
Хрупкие руки. Хрупкое тело. На секунду замерло и обомлело. И стена приближаясь. Ты только ноги включи, ты беги, ты беги, и голову вперед опрокинь, и забудь обо всем, что терзало тебя, что боялось тебя, и чего ты боялся, а скорей ненавидел, что хотеть, что не хотеть, вот такой вот лишний слог, дополнительный срок, и стена, приближаясь, приближала.
Люди настолько обращали внимание на Соркоша, насколько он это видел. Обычный закон известной природы, через каких-то там сколько-то будет все по-другому, будут другие люди, но это мое послание между светом и тенью, мое промежуточное пространство, мое Сквозь, которое отдает ничейным и никаким запахом, словесное словоблядие, рыпающееся наперед всему.
Абзац за абзацем отдаляла меня ситуация от смерти Соркоша. Соркош волновался, но пора было уже пускать мальчика наутек. Курносого. Разные бывают Соркоши; разве варианты есть, если вариантов нет? Такой смешной негатив, до жути смешной, до жути веселый и радостный - Соркош бежит в пространстве к стене, наклоняет голову, последние три шага и стена вонзается в его плоскость головы своим холодным и бетонным всем. Секундная невероятная распластывающаяся боль по темени, судорожные всхлипывания рук и ног, Соркоша нет, тело Соркоша падает возле стены, кроваво-мозговое пятно сползает. Соркош умер. Соркоша нет. Буквы идут. Предметы стоят. Люди остановились.
***
Я побеждаю скуку, сам становясь скукой, медленно ворочая головой от момента к моменту, иногда скучающе открывая рот, обыскивая себя на пустые слова.
Вот и близится конец. Сказки, которая заставила меня (себя) удалить слово "сказка" после первого слова в этом тексте. Комедии, которая заставила меня (себя) удалить слово "комедия" после первого слова в этом тексте. Записки из мертвого дома. Никакого отношения к Запискам из мертвого дома. Всего лишь аллюзия отсылки создала у вас ощущение совместимости с текстом. Слышите мой противный тон? Словно друг проповедник диктует слова, словно смотрит глазами в меня исподлобья, и строка, предыдущая, скучная рифма, как я, уходит в даль добро, я словно пыль, я словно слов нет, не хочу вставлять слова те, я горжусь лишь тем, что я не сделал, я горжусь лишь тем, что я не сделал, недобил, недосмотрел, не увидел, не пропел, что, сынок, нехватка слов?, горе-сын, о горе-сын, не впечатлил, не впечатлительный ты мой, недоглядел, и вот, подтачивает слово, как словно скука на горе, бессмысленно, без смысла слово, мне страшно, выдохся, хуй вне (оставишь ли ты, трус, строчку, хотя бы блядь одну из правды, скажи, что видел, убери рифму, говори, что же ты не говоришь, давай). Хорошо. Но там исправил в предыдущем. Вот он я.
