Уходи

Не трогай меня

Мне тяжело

Тебе легко

Ты мертвый

Я живой.

сам становясь тенью, долго всматриваясь в экран старого телевизора, иногда вставая и прикасаясь к черным курткам в прихожей, обыскивая пустые карманы.

Слепни

Летают

Слепни

Навсегда.

Слепни дом

Слепни жизнь

Противно

Ком

Слепни высоко

Слепни низко

Играй в метаигры

Ищи дураков.

Или иди за мной

На все улицы вселенной

Преврати улицы в прямую

Длинную дорогу

Окажись на ней

И сделай классикой

Пусть жиреют постпостпост.

Кто тут?

Я?

Кто ты?

Мама сейчас обязательно придет, спасительным звонком в дверь, побегу, открою, мама, привет, поцелую, и даже ничего не буду рассказывать. Схвачу ее пакет

Прыть кузнечика

Меня не впечатляет.

Прыть человека

Угнетает.

Моя прыть

Злит меня.

с продуктами, отнесу на кухню смотреть, что она купила сегодня. А там вафли или бисквиты или шоколадное печенье или йогурт или что-нибудь в этом роде.

- Мама!

- Привет, сынок.

***

Кровавая цветная говорящая голова в блестках и ослепительно-кислотном окружении, бабушкина голова вид, с узкими белесо-серыми глазами-дырами, овальным провальным ртом и толстой исчезающей шеей, которая уходит за рамки моего детского сна.

Кошмар, который завешивает весь мир и я остаюсь один на один с цветным миром бабушкиной головы, ею случайно придуманным, ею скучно высказанным, как и все вокруг. Мое внучатое предчувствие лепит слова, просыпается, боится, тихо-тихо встает с кровати и прислушивается. Бабушка проснулась? Баба проснулась?

Застелил кровать, посмотрел в окно в поиске проезжающей мимо маршрутки, на которой ко мне, возможно, приедут, и как единственный шанс отсюда уехать - ребенку, который никогда сам не уезжал и не скоро это сможет сделать. Толкаю деревянную боязно-скрипучую дверь в смежную комнату большого замученного рыхлого дома и медленно, внимая звукам бабушкиного злого дыхания, иду по длинному коридору, который кишкой соединяет комнаты. В коридоре всегда тихо. В коридоре нечего делать. Бабушка в кухне - слышу ее слух, который слышит меня. Слышу вкус тушенной капусты, которую я поем позже. Теперь нужно придать моей детской походке вымоленной уверенности и двинуть к страшным путешествиям, а лучше сразу за двери и в космос, полетом аэроплана, схватив в охапку Бобика и звездную пыль, которая уже тогда начала толкать меня вниз с опушки семейных забот и уважения.

- Доброе утро, - умопомрачительно весело выдавил из себя слогами, выхватил слова из повторяющихся дней, затхлого "а поздороваться?" и внимательных приветствий.

- Привет. Иди умывайся и садись есть. Я сделана отбивные.

Баба повернулась полуспинным мозгом к плите и, не поворачивая головы, начала бросаться куриными отбивными в мягком яичном кляре со сковородки на теплую жирную тарелку, куда еще вчера бросала мясные блины.

Не люблю умываться. Делаю это только для того, чтобы на несколько секунд забыться, заснуть, отрезвиться от жарящего воздуха. Набрал целую пригоршню ледяной воды, вскинул ладони к лицу и забурчал щеками, чтобы издалека было слышно, что я правда умываюсь, а не улыбаюсь, не мастурбирую, не ищу глазами целых вещей, не выявляю желания убежать вон и рассказать соседям, что меня едят. Выйдя из ванной, я окинул прихожую головой, открыл дверь на улицу, высунул лицо в утро, и снова выжидающе прислушался, не едет ли маршрутка.

Пиршество. Брань. Как использовать слова, которые ты еще не использовал? Не превращай чистовик в черновик.

Тяжело?

Три часа ночи. Выглянул в окно, чтобы хоть кого-то увидеть.

Я сделаю этот начальный спуск максимально мягким. Крепче держись за поручни и доверься мне. Упусти свое непонимание, упусти свои глаза и просто скатись кубарем вниз сквозь текст. У тебя есть много других важных дел? Согласен, тебе все это незачем. Тогда останавливайся и не смотри дальше. Спуски будут крутые. Я просто предупредил, постелил мягко, чтобы не было больно. Сквозь не терпит мягких движений, но сейчас позволяет. Новичкам прощается. Сквозь считает тебя за новичка, кем бы ты не оказался перед буквами на этом месте. Соскальзываем. Мне и тебе из Латинской Америки передали пламенный страстный привет и посоветовали забивать в текст гвозди.

***

Эту страницу нужно начать сначала. Чтобы Соркош не заметил, как она началась. Чтобы я начал сжимать твердо ручку пишущую, а Соркош ничего не ощутил. Как незаметно слабо касается его моя рука. Ладно, упустим.

Соркош оглянулся. Наверное, заметил.

Нет, подозрение.

Соркош сам по себе. Соркош невозмутим и верит в свою независимость.

Соркош тысячу раз брыкался, резко выпрыгивал из-под ручки, но всегда теряется, не буду тебя оскорблять, в нигде. Еще попытка.

Соркош живет заново.

Соркош родился. Увидел мир вокруг себя. Соркош улыбнулся самому себе. И страстно ощутил ракету летящую по окружности радужной прямо в сердце самого всего.

- Я родился, - сказал он.

- Я ухожу, - скажет он себе дальше.

Но между двумя фразами Соркош прожил удивительно относительное время, которое началось и закончится. Как оно закончится, он никогда не узнает. Как оно началась, он так никогда и не знал. Свет выключился или остался включен? Превратилась ли драма в комедию? И почему Соркош смеялся, когда слезы удушливо сжались вокруг горла?

Соркош подвел руку к свету. Лампа суетливо осветила полупальцы, метнулась к глазам, но зрачки быстро привыкли.

- Как правильно, Соркош или Соркаш? - подумал он.

- Пусть будет как угодно, - подумал он себе.

Соркош замедлился. На улице, возле или внутри пышкого дворового подъезда, ждал друг. Остывший друг, который лучше бы ушел, а не ждал. Было холодно, дома тепло, но лучше в корне стоять тут, на холоде, и ждать друга, чем мерзнуть скучной, но все же родной и емкой домашней квартирой. Друга не злило, что Соркош медлит. Друг даже не знал, что Соркош медлит, ведь судил по себе.

Сыпало осенью. Тревожная приятная изморозь, но еще не мороз, щипала икры и лицо. Земля во дворе твердела, готовясь принять удар ниже пояса, стойко держала оборону и готова была пройти сквозь себя линиями ледяных лучей. Деревянные скамейки хладели, железные качели вбирали куски воды, луна со стороны в сторону перекатывалась. Я почти готов посыпать сверху снег, перебирая большим пальцем от мизинца до воздушного после указательного, все в жирненьком прозрачно-вязком налете.

Соркош надел джинсы, сменил футболку, надел свитер, нашел новые, а значит теплые носки, которые максимально натянул вверх, надел теплые мягкие ботинки, которые почти не промокали с прошлой зимы, но где-то внутри еще чувствовалась прошлая слякоть, приближающаяся морозная вода и колкие немые пальцы ног, надел теплую куртку, шапку, застегнул доверху куртку, и вышел из квартиры, до этого 3 или 4 раза проверив закрытое окно на балконе и выключенную технику.

Глухой лифт опустил Соркоша сверху вниз. Тугое парадное приняло его вечерним, почти ночным, немного тупоуглым стенным, и выпустило паром наружу - к другу и незвездному, а где-то звездному небу, круглому слева направо пространству, которое кинулось на Соркоша детской площадкой, лицом счастливого замерзшего друга и резвеющим быстропроникающим мятным воздухом в рот через легкие внутрь тела.

- Пиздец ты блядь долго. Хули ты так долго, - счастливо сказал друг, радостно вскинув навстречу тело и руки. - Пошли, я пиздец замерз.

- Да бля, сорри, - Соркаш сразу пошел по дорожке куда-нибудь, а друг сразу шел рядом куда-нибудь.

Идти было некуда, да и не в этом суть, поэтому было решено пройтись и вникнуть в ближайший супермаркет, купить пива, приколов, и встать там, где особо не ветренно и тепло, перед этим запихнув тепло человеческотелого магазина в расстегнутую куртку и за спину.