И главный вопрос, терзавший толмача: откуда в Лесу взялось время, если он бесконечен? Да, смертность ставит точку в существовании любого организма, однако сам процесс перерождения нескончаем. Время Лесу ни к чему, и… шесть минут, набежавшие на циферблате, сюда никак не вписываются. Если бы они тикали вне Леса, а не внутри, у толмача не родился бы такой вопрос. Но влияние времени проникло в Лес лишь на шесть минут. Само собой, речь идёт не о том естественном подсчёте времени, которое придумали для себя люди и Спустившиеся, вымерявшие секунды, минуты, часы, годы и столетия… Нет, говорится об особой величине, которую условно можно подогнать под рамки знакомого всем времени. Толмач не будет описывать подробнее, т.к. величина эта не применяется в его мире. Кроме шести минут, разумеется, хотя об импульсах этих коротких ударов мало кто знает.
Толмач убеждён, что эти дерзкие мгновения крутят шестерёнки реальности. Лес только потому такой живой и изменчивый, что в нём стучат отголоски минутных стрелок. Без них Лес всё равно бы был пригодной средой для бесконечного цикла, только более пустого и однородного. Вместо белок и дятлов кругом рос бы только мох, мох, мох… А шесть минут резонансом разносятся под зелёным куполом, и это… хорошо. Толмач осмеливается предположить, что аномалия была необходима их миру, пусть её значимость также неопределённа и недооцениваема, как шесть даров Ворона.
И тогда перевёрнутая церковниками мораль притчи становится прямо таки ядом, подложенным заместо лекарства. Если Шестеро, правда то или нет, так нужны Клепсидре, даже будучи жителями пространства вне Леса, не будет ли опасным наводить на них напраслину? Ненависть к ним возведена в культ, тогда как их потенциал раскрывается в недоступной обитателям Леса плоскости. Толмач не спешит возносить хвалебные оды Шести, пусть и верит правильности собственной интерпретации. Будучи обладателем богатой фантазии, как указывалось выше, он задаётся очередным вопросом: если минуты были добавлены в Лес по наказу Терпящей для баланса и разнообразия, зачем создавать пилюлю от Времени? В этом не видно смысла. Строитель не бросит молоток, чтобы прибежавшие детишки сломали то, что поддерживает работу системы. Особенно если создатель знает, что вскоре уйдёт. Если ему хочется разрушить собственное творение, он сделает это сам, а не будет рассчитывать, что кто-то по неосторожности подберёт разбросанные инструменты и натворит дел.
Если без метафор, толмач не верил, что меч, убивающий главный грех мира (или благодать - зависит от точки восприятия), был придуман Терпящей. Алогично и глупо! Чья-то злая мысль породила это гадкое орудие, а наивные люди обожествляли его. Толмача это печалило.
Но ведь история не отправится в начало, как заводившая саму себя мелодия шкатулки, после шестой минуты? Возможно ли, чтобы когда-нибудь в Лесу появился седьмой предмет, предлагаемый Вороном в качестве дара для выхода за его пределы? Толмач переименовал «Притчу о Лесе» в «Притчу о шести минутах», а позже - в «Притчу о шести с половиной минутах», потому что всегда жила надежда (а уж в сердце толмача она теплилась ежесекундно), что шестая минута - не последняя. История, особенна та, что отражает реальность во всей её глубине, способна писать саму себя. Если… Когда однажды появится смельчак, неведомо каким образом победивший смертность и свершивший тем самым страшнейший грех, он добавит Лесу новую минуту, и жизнь в нём, определённо, изменится.
Глава 33.2
Демоны в шкатулке
Если я и была виновата, то лишь в промедлении, а не в неаккуратности или спешке, как шептались недовольные мною. Среди них точно числился Сайтроми, хотя он и остыл после мгновенной вспышки гнева.
Угроза о домашнем аресте была исполнена, и дверь в комнату запирали на ключ, но скорее для вида. Не думаю, что те, кто хорошо знал меня, ожидали побега. Моё подавленное состояние было заметно невооружённым глазом, а три всевидящих ока в лице провидицы, зреющего суть чужой души и читающей мысли не могли не понимать, что я какое-то время добровольно не ступлю за порог комнаты, не то что дворца.
Качавшийся маятник массивных часов раздражал не меньше роившихся мыслей. Я медитативно завтракала, обедала и ужинала, вполуха слушала единожды навестившую меня Сат’Узунд, часами смотрела на не менявшийся пейзаж за окном, ложась грудью на широкий подоконник, потому что внутри царил настоящий бардак. Вихрь эмоций, который я старательно не впускала в свой мир, дабы спасти хоть какую-то целостность и спокойствие. Странно, мне казалось, расставание с Рандареллом втянет меня в такую бездну отчаянья, что я буду плакать днями напролёт. Однако по щекам не пробежало ни слезинки, а внутри царило непривычное опустошение. Мне всё надоело. Переживать, страдать, бороться, гадать, ловить удачу за хвост - всё надоело.
Я не позволила хлопотать над левым глазом. Он видел пускай и хуже, но не достаточно отвратительно, чтобы ложиться под нож Костюмеров. Пока поживу и с таким.
Моя печаль не исчезала, пусть и находилась будто не во мне, а где-то на соседней полочке восприятия. Я всё-таки поставила крест на своей первой и пока единственной любви, а такой поступок не проходит бесследно. Вот и внутреннее благосостояние считало так же, устраивая бунт. Однажды ночью проснулась в жару, но горело не моё тело. Раскалилась сама комната, охваченная белым огнём. Он распространялся, очевидно, изнутри комнаты, как если бы я нечаянно подожгла кровать во сне, и успел пожрать часть стены во внутренний двор. И что самое печальное – меня пылкая стихия не слушалась. Пол грозился обрушиться на соседей снизу. Прекрасный гобелен возле часов истлел за секунды, а обои скручивались и скукоживались до того, как жадные языки касались их. Я метнулась к двери, которая, само собой, оказалась заперта. Толкнула раз, два, даже отчаянный третий раз, наваливаясь плечом. Выломать её не хватало сил, и тогда на ум пришло использовать ту же силу, от которой бежала. То есть спалить древесину, пока пожар за спиной не убил меня.
Когда подоспели другие укротители белого пламени, комната полностью выгорела. Я сидела напротив дыры, прижав колени к груди, и наблюдала, как покладисто огоньки могут исчезнуть за секунды, пристыженные за свои вольные шалости; как мгновенно умирает то, что ещё минуты назад бушевало с неистовой мощью.
- Это не дело, - рядом присел Сайтроми, с трудом уместив ноги в узком коридорчике. Он вновь злился на меня, как тогда в монастыре, и потому несколько дней не удостаивал внимания. – Пока ты не можешь контролировать силы из-за эмоций, ты опасна самой для себя.
- Спасибо за озвучивание очевидного.
Король громко выдохнул и качнул на бок рогатой головой. Я понятия не имела, что он думал обо всех моих переживаниях, а потому ожидала любого тона: от нотаций до эмпатии. Сайтроми поступил мудрее, то есть вообще не стал поднимать щекотливую тему.
- Работа прочищает мысли. Займись делом. Например, этим, - он положил на пол плотную бумагу.
- Что? Что это такое? – поморщилась я. – Я не хочу ничего делать. Мне сейчас ни до чего…
- Ты это сделаешь не для меня. Работа по желанию, так что можешь проигнорировать, но потом на твоё субтильное тело ляжет многое, чего ты не перенесёшь.
- Я поняла: ты не будешь говорить менее туманно, пока я не посмотрю, что это, - изрекла я, подхватывая сложенный листок. В руках у меня оказался замысловатый рисунок. Протянутые из верхнего левого угла в нижний правый изогнутые линии все вместе напоминали декоративный клинок, вокруг которого плясали закорючки и чёрточки. – Красиво. Но я такое вряд ли повторю своими кривыми пальцами.
- Придётся постараться. Нарисуй это на полу везде, где собираешься ступать.
Я догадывалась, для чего Сайтроми мог дать мне чертёж. Похоже, эта штука будет каким-то образом сдерживать мои силы. А то не очень хорошо, если жители столицы вдруг заподозрят неладное, заметив белые всполохи на башнях дворца. Хотя Король сформулировал свою мысль так, что магия рисунка должна в первую очередь защитить меня, что тоже не противоречит действительности. Если бесконтрольные поджоги повторятся, мне бы не хотелось сгореть во сне.
