Мы поспешили выйти на дорогу. Роллинзону хотелось поскорее убраться с рельсов, да и мне тоже. Оба мы испытали такое ощущение, которое должно было надолго запомниться нам. Потом женщина начала рассказывать, все время пристально и изумленно глядя на Роллинзона. Это была очень миловидная, совсем молоденькая женщина. Казалось, что ей чрезвычайно трудно высказывать вслух свои мысли. Но мы все-таки узнали, что ее муж – железнодорожный кондуктор и что он часто проезжает по этому пути со своим поездом. Ребенок привык ожидать отцовский поезд, и ему позволялось смотреть на него сквозь деревянную изгородь, в то время как поезд проносился мимо. Раньше он никогда не отваживался выходить за изгородь, по крайней мере его матери ни разу не приходилось замечать этого. В этот раз он вышел на рельсы, а результат мы все видели сами.

Рассказав нам все это, она принялась плакать, потому что ее нервы были изрядно расстроены. Только в это время мы заметили, что наша компания состояла из пяти человек, а не из четырех, и что этот пятый очень похож на иностранца.

Это был тот самый господин в панаме, которого несколько минут тому назад я видел идущим по дороге. Уже темнело, и благодаря темноте и нашему общему возбуждению он присоединился к нам незамеченным. Он шел рядом с женщиной и, конечно, слышал все, что она нам рассказывала, но до сих пор он не сказал нам ни слова. Это был человек средних лет, крепко сложенный и очень суровый на вид, с серьезными глазами и бородой, в которой пробивалась седина. Лишь только я успел как следует рассмотреть его, как он обратился ко мне.

– Вашему другу, кажется, дурно? – сказал он. – Вам надо дать ему воды.

Не успел он договорить, как Роллинзон повис на моей руке.

– Поддержи меня, Браун, – слабым голосом произнес он, – у меня в глазах… темнеет, – и только я успел обхватить его рукой, как он действительно лишился чувств.

Женщина побежала в дом за водой.

– Не пугайтесь, – сказал господин в панаме, увидев, что я немного струсил, – ведь это просто обморок. Он придет в себя через несколько минут. Дайте-ка я отнесу его в дом.

Положив свою трость, он взял Роллинзона на руки и легко понес его к дому. По его указанию я побежал вперед и вынес наружу стул, тогда как женщина уже ожидала нас с водой. Господин в панаме посадил Роллинзона на стул и начал смачивать ему виски.

– Он смелый мальчик, – сказал он, – только немножко нервный. Откуда он?

– Мы из Берроу – из школы, если знаете. Мы были в Лейбурне и теперь возвращаемся этой дорогой.

– Понимаю. А как его зовут?

– Роллинзон.

Господин в панаме больше ничего не спросил, он молча и заботливо продолжал свое дело. Наконец он спросил у женщины, нет ли у нее в доме вина.

– Только бузинная настойка, сэр, – отвечала она. – Но ее у нас сколько угодно.

– Это отлично поможет, – сказал он. – На грейте-ка ее немножко, только поскорее.

Она ушла за вином. Минуту спустя, к моему большому удовольствию, Роллинзон открыл глаза. Первое лицо, которое он увидел, было лицо незнакомца, и, конечно, это очень смутило его, но когда он заметил меня, то быстро опомнился.

– Пожалуйста, не волнуйтесь и не торопитесь, – сказал господин в панаме. – Вот это вы должны выпить. Нет, нет, не маленькими глотками, пейте сразу.

Роллинзон послушно взял стакан. Наш новый знакомый наблюдал за ним, пока он пил, и улыбнулся, когда увидел, что на щеках моего приятеля появляется румянец.

– Ну, кажется, теперь все в порядке, – сказал мужчина. – Всему причиной был этот внезапный толчок. Сможете ли вы теперь дойти домой?

– Конечно, сэр, – отвечал Роллинзон, уже совсем пришедший в себя. – После такого лекарства я мог бы пройти и десять миль. С моей стороны было ужасно глупо упасть в обморок.

– Ну, за это, мой милый друг, никто вас не осудил бы. Вы действовали очень смело и показали удивительное присутствие духа.

Женщина тотчас же присоединилась к его словам, и Роллинзону стало не по себе.

– Время идет, – сказал он, сразу заторопившись, – а к половине девятого нам надо вернуться, не так ли, Браун?

– Да, – подтвердил я. – Пора трогаться в путь.

Мы пожелали им «доброй ночи» и отправились, а господин в панаме и женщина остались у двери дома и глядели нам вслед. Пройдя некоторое расстояние и оглянувшись назад, мы увидели уже только одну шляпу этого господина. Потом, когда и она скрылась из виду, Роллинзон заговорил.

– Ты ничего не рассказывай об этой истории, Браун. Я хочу сказать – в школе.

– Почему же? – спросил я.

– Потому что мне бы этого не хотелось. Будет так много разговоров и расспросов. Обещай мне.

В эту минуту я с удовольствием обещал бы ему все, что бы он ни попросил у меня, и, мне кажется, что и вы теперь уже достаточно узнали Роллинзона и понимаете, что он по натуре своей ненавидел всякие толки по поводу чего-либо, сделанного им самим. Я дал ему слово, и мы поспешно продолжили наш путь.

Но ряд замечательных приключений этого вечера еще не закончился. На некоторое время Роллинзон погрузился в молчание. Я, конечно, объяснял это себе тем, что он находится под впечатлением от пережитого приключения, но вот он снова заговорил:

– Я хочу тебе рассказать одну вещь, Браун.

– Да? Что же именно?

– Это касается лично меня, и это очень дурная вещь. Он смотрел и говорил так серьезно, так трагично, что я встревожился. Но не успел я задать ему вопрос, как он уже продолжал, торопливо и горячо:

– Я давно уже хотел это рассказать тебе, с тех самых пор, как мы лучше узнали друг друга, но все как-то не удавалось. Я хотел сделать это еще тогда, когда ты пригласил меня к себе в Гекстэбль, потом в каждый из тех дней, что мы прожили там, и, наконец, теперь, когда мы собирались устроиться с тобой в одной комнате. Я сам не знаю толком, почему я этого не сделал, быть может… быть может, потому, что я боялся, как бы нам не разойтись из-за этого.

В это время мы стояли на повороте дороги, которая должна была привести нас к школе. В одном месте у изгороди была приступочка, к ней-то я и направился.

– Не лучше ли нам поговорить здесь, – сказал я. – Минут пять мы можем уделить этому. Неужели ты думаешь, что что-нибудь может заставить нас разойтись?

– Не знаю, право… Но с некоторыми из мальчиков – наверняка. Ты ведь сам знаешь, каковы они у нас в Берроу. Я ни за что на свете не рассказал бы этого никому, кроме тебя. Если бы это вышло наружу, я не остался бы в школе ни одного дня.

– Неужели? Что же это такое, наконец, раз ты уже решился рассказать мне?

– Да, тебе я должен сказать это. Только как бы оно тебе ни показалось, никому другому ты не должен и словом заикнуться.

Видя, как он серьезен, я обещал, что не скажу никому. Тогда Роллинзон почти шепотом поведал мне свою тайну.

Он говорил недолго, а когда закончил, то с тревогой ждал, что я скажу в ответ. Теперь мне кажется, что только что пережитое нами приключение с поездом и было причиной того, что он заговорил об этом со мной в тот вечер. Оно явно взволновало, возбудило его и даже настроило на немного истерический лад. Так или иначе, я был доволен, что он сказал мне все, и жалел, что он не сделал этого раньше.

– И это все? – спросил я.

– Да.

– Хорошо, даю тебе слово! И ты воображал, что из-за такого пустяка мы с тобой можем разойтись?

– Да. Я боялся, что так будет.

– Так дай уж и мне сказать теперь откровенно, что я думаю о тебе. Ты был глуп, как осел, настоящий Осел, с самой большой буквы! А теперь идем в Берроу.

Нельзя сказать, чтобы назначенная большая премия оказала особенное влияние на наши школьные занятия. Правда, в первые дни многие из нас отправились в библиотеку за книгами по Южной Африке, и в течение этого семестра уроки географии были самыми интересными для пятого и шестого классов. Но все-таки через неделю, как и вообще всегда, на первый план снова выступил крикет. Книги о Южной Африке отправились по разным углам или спокойно улеглись на книжные полки, и все пошло по-прежнему. Мальчикам стал надоедать этот вопрос, а те, кого он еще волновал, не заражали других своим волнением.