– Мисс О’Доннелл?

– Это ложь, – сказала она.

– Не понял, – опешил профессор.

Элизабет махнула рукой в сторону проигрывателя с таким видом, словно там кошка нагадила.

– Это пропаганда, – заявила она. – Как религия. Предполагается, что эта вещь должна вызывать в простом рабочем человеке страстное желание служить своей стране, например, пойти во флот или в морскую пехоту, или просто вкалывать сверхурочно в «Тако Белл». Это музыка об иллюзорной американской мечте.

Дэвид смотрел, как гневно вздымается ее грудь, как пылает лицо… и внезапно сделал два неприятных открытия. Во-первых, эта девушка – ненормальная. Во-вторых – он, похоже, тоже ненормальный, потому что по какой-то неведомой причине его к ней влечет, и он ничего не может с этим поделать.

– Американская мечта – миф, – продолжала Элизабет. – Горстка тех, кто наверху, внушают всем нам, которые на дне, что мы можем подняться, если будем усердно трудиться. Но это не так. Это наша версия Вагнера. Эта музыка – опасная подтасовка.

– Американская мечта – не миф.

Только когда все, включая Элизабет, повернулись к нему, Дэвид понял, что говорит вслух. Он побагровел. «Вот блин, – отрешенно подумал он. – С пятого класса такого не случалось».

Элизабет скорчила гримасу.

– Вырастешь – поумнеешь, – сказала она, – особенно после того, как папуля перестанет платить за твое обучение.

– Очко! – воскликнул толстяк слева от нее.

– Мои родители за меня ни гроша не платят, – сказал Дэвид. – Но я на тебя обижаться не буду, потому что мне кажется, ты это просто так брякнула, без задней мысли, а на самом деле ты не такая уж стерва.

– Как ты меня назвал?

– О’кей, о’кей. – Профессор замахал руками, приглашая стороны к примирению. – Давайте, знаете ли, найдем…

– Американская мечта – не миф, – повторил Дэвид. – Для меня не миф. И, думаю, для многих в этой комнате. Если упорно трудиться, обязательно оставишь свой след в мире.

– И как ты это сделаешь? – спросила Элизабет.

– Не знаю. Есть миллион способов добиться того, чего хочешь.

– А что, если тебя собьет машина, или… Или ты поскользнешься в ванной, упадешь и сломаешь шею, или заболеешь раком? Есть миллион случайностей, которые могут тебе помешать.

– Посмотри на Стивена Хокинга. Чувак прикован к инвалидному креслу. Может двигать только одним пальцем. И он изменил все наше знание о вселенной. Ему ничто не помешало.

– Ты учишься в государственном колледже. А где учился он? Ты только подтверждаешь мое мнение. Людям нашего уровня слишком трудно достичь того, что сделал Хокинг. Разве не понятно? Мы не будем звездами, не будем президентами, мы не изменим ход истории. Мы рабочие лошадки. Морлоки. И дети наших детей будут рабочими лошадьми. И мы ничего не можем сделать, чтобы изменить наше будущее. Но такая музыка заставляет нас думать, что можем.

Дэвид покачал головой. Он уже не краснел и почему-то успокоился.

– Что у тебя стряслось? – спросил он.

– Что?

– Парень бросил? Родители развелись? Я хочу сказать, кто сделал с тобой такое? Из-за чего ты так заводишься?

– Так, хватит, – прервал их профессор.

– Жизнь это сделала, – сказала она.

– Что ж, если всего лишь жизнь, не вижу причин ныть и жаловаться, – сказал Дэвид.

– Ты ничего обо мне не знаешь.

Дэвид хотел было ответить, но Элизабет схватила в охапку свои учебники и вышла из аудитории. Все проводили ее взглядом и как по команде повернулись к Дэвиду. Он пожал плечами и сел.

Посидев с минуту, он сорвался с места и побежал за ней. Но она исчезла. Поискал на лестнице, заглянул в женский туалет… Полная шиза. Найдет он ее – и что он ей скажет?

– Сюда иди, дебил, – позвала Элизабет. Она сидела за столом в темном пустом классе прямо за его спиной.

Он вошел и закрыл за собой дверь.

– Я не хотел тебя обидеть, – сказал он. – Или, может, хотел. Да, пожалуй, хотел.

Она вздохнула.

– Да какая разница. Я тебя не знаю, ты меня не знаешь. Ну и ладно, проехали.

– Я тебя знаю, – сказал он, не осмеливаясь подойти ближе. – Я знаю, что ты всегда чихаешь ровно три раза, прикрывшись левым локтем. Я знаю, ты правша, но пишешь, как левша, – значит, левшами были твои заботливые мама или папа, которые научили тебя писать еще до того, как ты пошла в первый класс. Я знаю, что когда ты нервничаешь, например, учишь новый материал, то тихо-тихо насвистываешь какую-нибудь песню Blink-182. Я знаю, что ты грызешь ногти, но не на занятиях. Я знаю, что ты раньше курила, потому что иногда машинально вытаскиваешь сумочку и открываешь отделение, где держала сигареты, но, спохватившись, закрываешь и оглядываешься, не заметил ли кто. Я знаю, что ожерелье, которое ты носишь, имеет для тебя какое-то особое значение: иногда глаза у тебя как бы застывают и ты теребишь его, чтобы прийти в себя…

Дэвид остановился. Кружилась голова, но он хотел говорить еще. Другой возможности, скорее всего, уже не будет. Он знал, что выглядит форменным психом. И того, что он наговорил Элизабет, суду вполне может хватить для запретительного ордера.

– Американская мечта – не миф, – продолжил Дэвид. – Меня оскорбляет, когда ты так говоришь. Я пахал как одержимый, чтобы попасть сюда. Когда-нибудь я сделаю что-то важное. У меня, черт возьми, будет большой дом, и люди будут говорить обо мне. Когда-нибудь я добьюсь своего. Но я не знаю, как тебе это доказать, если только ты не будешь со мной.

Элизабет не ответила. Ничего нельзя было прочитать в ее холодных карих глазах.

– Ты, наверное, самая прекрасная женщина из тех, кого я встречал, – сказал он. – Я люблю тебя, хотя мы никогда раньше даже не разговаривали. Я люблю тебя такую, какая ты есть. Твою грубость. Твой ум. Твою хрупкость. Ты просто… просто… потрясающая.

Элизабет смотрела на него целых десять секунд, прежде чем сказать:

– Можешь идти.

Позже, ночью, в комнату общежития, где жил Дэвид, постучали. Он знал, кто это. И когда открыл дверь, не ошибся. Рыжие волосы ощетинились от вечерней мокряди. Кремовая кофта из ангоры обтягивала ее грудь. Она поставила сумку на пол в коридоре.

– Ненавижу тебя, – сказала Элизабет.

– Нет, не ненавидишь.

Она вошла в комнату. Он даже не успел закрыть дверь, как почувствовал ее руки на своем теле. Они занялись любовью. А потом Элизабет сбросила кофту, и они принялись жестко трахаться. А чуть позже снова занялись любовью, при голубом свете телеэкрана.

Они лежали в темноте, Элизабет положила голову на грудь Дэвида. Он думал, что она спит, да и сам уже проваливался в сон, когда услышал ее шепот:

– У меня была сестра-близнец. Как две капли воды…

– Тсс, – сказал он и погладил ее волосы. – Я люблю тебя.

– Не надо тебе меня любить, – ответила она.

Было еще темно, когда он проснулся. Рядом никого.

Ни записки, ни надписи помадой на зеркале, никаких признаков того, что Элизабет была здесь, кроме слабого запаха мыла и дыни, ее запаха.

Дэвид нашел ее имя в списке студентов, позвонил в общежитие в Прентис-холл, но ответа не дождался. На занятия она не явилась. Он попросил знакомую девчонку с факультета американской литературы провести его в общежитие и нашел ее комнату. Даже если Элизабет была дома, к двери не подошла. Он оставил новые сообщения на автоответчике.

Через три дня после той ночи, примерно в девять вечера, в его комнате зазвонил телефон. Она плакала.

– В чем дело? – спросил он спокойно.

– Дэвид, прости меня, – проговорила она сквозь слезы. – Я так подло с тобой поступила.

– Ничего.

– Не знаю, к кому еще обратиться. Мне нужна твоя помощь.

– Что случилось?

– Я… я заказала пиццу в «ЕвроДжайро». Они всегда мне ее присылали с Кэтрин. Она должна была сегодня работать. Но вместо нее приехал какой-то парень. Я ему не открыла. Он подождал-подождал и ушел. У меня не осталось никакой еды. Ты можешь за мной приехать? Сходим куда-нибудь.