Венчание состоялось в церкви Унитарианской универсалистской ассоциации в Норт-Хилле 20 ноября 2004 года. Дэвид приехал туда пораньше, один, уже в парадном смокинге, чтобы спокойно отрепетировать свою роль. Расположившись в укромном уголке, он начал было повторять брачные обеты, но тут увидел, что из-за кафедры валит дым. Пахло «травкой». Но это была не «травка», по крайней мере, не та самая.

– Мама?

Из-за кафедры высунулась голова его матери. Красавица. Волосы цвета воронова крыла. Высокие скулы. Черные как смоль глаза. Увидев его, она быстро встала – в руке зажат пучок дымящихся листьев, свернутых наподобие толстой сигары.

– Привет, Дэйви.

– Шалфей? – спросил он.

– Я окуриваю церковь.

Он кивнул. То же самое она делала и на его выпускном в школе.

Линн Чэмберс, урожденная Фримантл, была перевоспитавшейся хиппи. В сумочке она носила значок за десятилетнее воздержание от спиртного, а под пяткой – закатанную в ламинат молитву о даровании спокойствия, мужества и мудрости. Дымить шалфеем ее научили несколько лет назад, на ежегодном акронском праздновании в честь отцов-основателей «Анонимных алкоголиков».

– Иди сюда, – сказала она.

– Спасибо, я не хочу, чтоб от меня пахло травой.

– Это не пахнет травой. Что ты как маленький. Иди сюда.

Дэвид подошел к ней. Она положила руку ему на плечо, а другой, с тлеющим шалфеем, провела вокруг его головы.

– Да расточится все, что не служит наивысшему и наилучшему, – провозгласила она. – Изыди, сгинь!

И правда, что-то случилось, словно ветерок подул. Но скорее всего, это было просто его воображение.

С матерью все было сложно. Алкоголь и наркотики полностью завладели ею, когда Дэвид был еще несмышленышем, и взрослеть ему пришлось с отцом и недоброй мачехой. Но редкие периоды ее трезвости были для него счастьем! Они совершали увлекательные вылазки в музеи, на концерты классической музыки и на третьесортные ужастики. Она даже пыталась за него бороться. Однажды в отчаянной и нелепой попытке вернуть себе сына она похитила его прямо со двора у бабушки. Дэвид любил ее без памяти, не задаваясь вопросом почему.

– Спасибо, мам.

Она коснулась губами его щеки и пошла по проходу, помахивая горящим шалфеем и оставляя за собой дымный шлейф.

К двум часам церковь заполнилась – пришло человек сто, почти все друзья и родные Дэвида. Со стороны Элизабет присутствовали тетя и несколько одноклассников. И кое-кто из «Красных шляпок». Родителей она не пригласила.

Дэвид стоял впереди, на покрытом ковром возвышении, рядом с шафером Уолли – они вместе ходили в школу, но теперь почти не виделись – и пухлой женщиной-пастором в мантии с цветочным узором. По какому-то сигналу, которого Дэвид не заметил, все встали, и лохматый Чип, парень, с которым Дэвид десять лет назад познакомился в летнем лагере, внезапно заиграл на синтезаторе «Имперский марш» из «Звездных войн». В двери появилась Элизабет, и тут Чипу пришлось перейти на Вагнера. Шутка уже не была смешной, потому что вошедшая в церковь женщина в свадебном платье не просто светилась и поражала красотой, как потом о ней говорили гости, она была не просто прекрасна и восхитительна, как признался Дэвиду на похоронах его отец. Она словно явилась из иного мира, и это в одно мгновение ощутили все собравшиеся, кое-кто – с суеверным ужасом.

Элизабет купила платье в магазине подержанных свадебных нарядов. Простое, прямое, без шлейфа. Даже не белое, а цвета яичной скорлупы. Но оно сидело на ней так, будто потомственный кутюрье с мировым именем шил его для Элизабет лично. Муаровая ткань, как живая, обтекала ее силуэт, облегала худые мальчишеские бедра, струилась по длинным тонким ногам, обнимала нежную упругую грудь и плечи в веснушках. Ее волосы, ее невесомые рыжие волосы, которые он так любил ощущать между пальцами, теперь были закручены в узел на затылке, обнажая молочно-белую шею и маленькие уши. Никакой косметики, щеки румянятся от волнения, а глаза искрятся при вспышках десятка фотокамер, мимо которых она без всякого сопровождения шла к Дэвиду.

Он взял ее за руку, она прильнула к нему, и он почувствовал, как она дрожит. Он будто прикоснулся к молнии.

Когда настало время брачных обетов, он трясущейся рукой вытащил из кармана измятую бумажку.

– Я не знаю, почему я люблю тебя, но люблю, – сказал он, глядя ей в глаза. – Когда я увидел тебя в первый раз, я понял, что всю жизнь ждал этой встречи. Как будто мне наконец открылся смысл моего существования. Элизабет, я всего себя посвящу тому, чтобы охранять тебя от случайностей этого мира. Я клянусь, что вопреки любой вероятности никогда не позволю, чтобы, пока я жив, с тобой что-нибудь случилось.

– Дэвид, – сказала она, – я очень сомневалась, люблю ли я тебя, потому что никогда не думала, что могу кого-то по-настоящему полюбить. Но любовь – это вера, а вера – вещь непредсказуемая. У нее свои законы, мне непонятные. Я люблю тебя, Дэвид, знаю, что люблю. Я люблю тебя потому, что, хотя в этом мире и мало шансов на счастье, я верю, что мы будем счастливы. Ты заставил меня поверить в это. Потому что ты сделал меня счастливой.

Если не считать съезда меховщиков, не ко времени проходившего в том же отеле «Холлидей Инн», где они праздновали свадьбу, все прошло замечательно. Было много мяса на ребрышках и цыплят кордон блю, был бисквитный торт и открытый бар со всевозможными горячительными напитками вполне пристойного качества. К вечеру голова у Дэвида гудела от выпитого. Он разглядывал молодых людей, которые, перекидываясь шутками, в волнении ожидали своей очереди танцевать с невестой, когда за спиной у него кто-то сказал:

– Рад за тебя.

Дэвид повернулся и увидел своего седовласого дядю Айру.

– Спасибо.

– У меня для тебя кое-что есть, парень, – сказал он, вручая Дэвиду тонкий блокнот безо всякой обертки. Внутри он был весь исписан аккуратным мелким почерком. – В молодости я увлекался поэзией. Сюда записывал самое любимое, – сказал Айра, обдавая Дэвида ароматом виски. – Здесь много Уильямса. Он раскрывает ритм и гармонию жизни. То, как метафора помогает понять реальность. Истинную суть вещей. Свет и тьму. Если собираешься стать писателем, тебе надо его знать.

Дэвид улыбнулся, хотя и не совсем понимал, о чем говорит его дядя.

Айра отошел. Дэвид полистал блокнот: что-то о сливах и красных тачках… Он благодарственно помахал старику, но дядя Айра уже вел оживленный разговор с матерью Дэвида в дальнем конце зала. Засунув блокнот во внутренний карман, он стал ждать очереди, чтобы снова потанцевать с женой. Интересно, думал он, будут ли у них дети? И если будут, на кого они будут похожи? Еще он думал о том, что им с Элизабет предстоит вместе состариться – это ведь будет настоящее приключение! Он думал обо всех выходных и каникулах, которые им предстоит провести вместе, и чувствовал, как его обволакивает тепло – от вина, присутствия друзей, от этого незабываемого дня и всех надежд на будущее.

Дэвид не общался с Джейсоном Паркером уже несколько месяцев, хотя и платил ему жалованье. Про себя он называл Джейсона «мой Шерлок из подворотни». Джейсон был для Дэвида тем же, кем для Холмса были уличные мальчишки: надежным источником информации, верным помощником, а при необходимости и доверенным лицом. Писателю, даже в простое, нужны компаньоны. Когда Дэвиду требовалось пополнить запас психотропных лекарств, он посылал в аптеку Джейсона, зная, что тот не будет его осуждать, а главное – никому не протреплется. Понадобилась «травка» – обращался опять-таки к Джейсону, у того имелись приятели, которые ее выращивали. Джейсон отвечал на письма, приходившие на веб-сайт Дэвида, и вежливо отклонял просьбы об интервью с писателем. Дважды в неделю он забирал из почтового отделения корреспонденцию и сортировал ее, выбрасывая все, что Дэвиду было знать без надобности. Иногда приходили письма с угрозами, и Дэвид просил Джейсона поручить своим людям разобраться с этим. Иногда «разобраться» означало навести справки – это Джейсон умел хорошо. В исключительных случаях «разобраться» означало наведаться к автору письма поздним вечером – это Джейсон умел просто великолепно.