1860 год - скерцо, исполненное на концерте Русского Музыкального Общества, под управлением Рубинштейна, 1862 - "интермеццо", 1863 - Царь Саул, Иисус Навин, 1868 - Сиротка, Четыре Песни, Шабаш Духов Тьмы, Пляска Смерти, музыка к Эдипу, причем в справке может быть упомянуто, что, например, Шабаш Духов Тьмы написан особенно сжато и горячо в форме разбросанных вариаций и перекличек; 1874 - опера Борис Годунов поставлена на Мариинском театре. Опера провалилась, критики отметили плохую фактуру и оркестровку, и еще опера, Хованщина, с убийственным отчаянием, Песни Марфы, с длинными органными пунктами, тоже недоработанная, сырая.
Кто-нибудь отметит, что многие отрывки ранней работы Мусоргского "Саламбо" вошли большими кусками в "Бориса Годунова", например, ариозо царя Бориса, фразы Самозванца у фонтана, хор боярской думы, и самая смерть Бориса.
Укажут еще, что после "Хованщины", он задумывал писать "Пугачевцев", но не написал. Он писал "Сорочинскую Ярмарку", но бросил недоконченной, как и "Женитьбу".
А в жизни Мусоргского заметят, может быть, три темных перелома.
Первый в ранней молодости - в конце пятидесятых годов, около 1859 года, когда Мусоргский как будто потерял какое-то близкое существо. И эту потерю, опрокинувшую его жизнь, не мог простить смерти, а сам запил горькую ...
Второй перелом - около 1865 года, смерть матери Юлии Ивановны, которую он горячо любил, называл святой.
Мусоргский зажил горемыкой, один, как перст. Он начал спиваться.
Третий перелом - после неудач с "Борисом Годуновым", - в 1874 году, когда была урезана его сцена в Кромах. С середины семидесятых годов Мусоргский опускается, спивается окончательно.
Вся его жизнь к этому времени превратилась в ночи в "Малом Ярославце" и в низкопробных питерских трактирах.
Никто не знает причины темных переломов его жизни и его страшного пьяного недуга.
Правда, некоторые называют имя Надежды Опочининой, сестры его друга Александра Опочинина, музыканта-любителя и тонкого человека. В семье Опочининых Мусоргский около 1868 года жил некоторое время.
Надежда Опочинина скончалась очень рано. Мусоргский посвятил ей некоторые работы...
Но раньше того, некая женская тень, - Неизвестная, - прошла по жизни Мусоргского. Он потерял кого-то в конце пятидесятых годов и вся его жизнь превратилась в безутешное одиночество.
Особенно 1859-1866 годы насыщены глубокой лирикой его неизвестной любви, выражением личных чувств.
Таким горячим чувством насыщен романс "Ночь" 1864 года, "Желание", "Надгробное письмо", и романс "Горними тихо летела душа небесами" ...
Так от жизни Мусоргского остался один звук его исканий и страданий, тщательно разбитый по годам, точно не один человек искал и страдал, а вот в такие-то и такие годы, что как будто и есть самое главное, некто, называвшийся Модестом Мусоргским (впрочем, совершенно все равно, как он назывался), сделал то-то и то-то, иногда с необычайной силой, иногда до крайности дурно, разбросано, смутно, как во влачащемся лепете косноязычия.
Будет еще упомянуто, что в 1859 году Мусоргский и Бородин, потерявшие было друг друга из виду, встретились снова, работали вместе над Шуманом и что в 1862 году Мусоргский познакомил Бородина с Балакиревым, откуда и началась Могучая Кучка.
Кто-нибудь отметит одну странность в жизни Мусоргского: в его жизни не было женщин, романа. Только в самом конце его короткой, пьяной, точно растерзанной жизни, мелькает имя певицы Леоновой, с какой он в 1879 году давал не очень удачные концерты по России.
Певица Леонова позже рассказывала, что Мусоргский страдал устрашающими, черными галлюцинациями алкоголиков. В эти времена он уже носил случайное платье, с чужого плеча, какое ему покупали у старьевщиков. Он пропивал все, и свои нищенские одежды.
Он был всегда одинок, но в три-четыре последних года жизни он был заброшен всеми.
С концом его жизни будет упомянут и скромный дом Наумова, на Пятой линии Васильевского Острова, куда Мусоргский, уже опустившийся пропойца, иногда приходил искать ночлега.
Можно было бы также собрать не мало самодовольных и покровительственных критических статей о Мусоргском, дружеских отзывов современников, свысока, хотя бы таких, как статья Цезаря Кюи о постановке Бориса Годунова в январе 1874 года, о "рублевых речитативах и разрозненности музыкальных мыслей автора", о всех недостатках его, какие "произошли от незрелости, от того, что автор не довольно строго критически относился к себе, от неразборчивого, спешного сочинительства", и еще много других в том же роде.
Впрочем, тот же Цезарь Кюи, великодушно подарил Мусоргскому, простуженному после запоя, обширный зеленый халат, стеганый на вате, с какого-то плечистого генерала.
Кто-нибудь полюбопытствует, может быть, и выписками из бухгалтерских книг нотного издательства господина Бесселя, как сочинитель музыки Мусоргский и второй гильдии купец Бессель заключили между собою условие на продажу им, сочинителем, ему, второй гильдии купцу, оперы Борис Годунов и целого сборника музыки, причем сочинитель с 1 сентября 1871 года по 1 сентября 1875 года получил, на круг, от издателя 701 рубль 50 копеек, а за Песню Марфы сочинитель не получил ничего, а за отдельные романсы и песни Бессель платил ему не больше, чем по 20 рублей.
Мусоргский спивался. Приятели и музыкальные друзья покровительствовали ему по одной любви к ближнему. Друзья, например Стасов, не раз брались отыскивать его по низкопробным кабакам, среди всякой человеческой дряни, спасать из подвалов пропойц ободранного и распухшего от водки.
Мусоргский, конченный человек, шел ко дну. Нередко его выгоняли с квартиры, нечем было платить хозяину. И были такие ночи, когда он, с тощим чемоданом, набитым нотами и бельем, бродил без ночлега по Питеру.
Чемодан, одна крышка порвана, с отставшей папкой, хлопал его по ногам. Спьяна он терял по улицам ноты и чулки, ком смятых рубах, и обрывок ковра с персианкой и лютней, - точно терял свою последнюю земную оболочку.
В одну холодную ночь он сидел с чемоданом до рассвета на слепом льве, что с поднятой лапой стоит у Главного Штаба.
Он сидел верхом на мраморном льве, скрестивши руки. Нетрезвый, он то дремал, покачиваясь, то просыпался и дрожа от холода, слушал удивленно и покорно страшную немоту неба и земли, и в звуке немоты, искал ту мелодию Анны, какую услышал однажды.
Тогда он смутно думал, что это его распятие, Холодное Распятие на камне, и так и надо, чтобы был он распят, если не сошла с земли тьма, смерть, грех, и не преображен мир.
Потом его отыскивали, устраивали ночлег, квартиру, снова службу в контроле, приносили в подарок сюртук или шубу с чужого плеча, перепадало несколько кредиток от покровителей, хотя бы от Тертия Ивановича Филиппова или того же Бесселя, и Мусоргский на время поселялся опять либо на Пантелеймоновской, либо на Обводном канале, в том же запущенном доходном доме с проходными дворами, где жил двадцать лет назад молодым Преображенским офицером.
Может быть, все было бы по иному, если бы прапорщик гвардейский поселился тогда, как полагается, в казенной квартире, в казармах на Кирочной. Но там шел ремонт, и в бедном доме на Обводном пронеслось четыре-пять недель жизни Мусоргского, переменивших все.
Когда он сказался в батальоне больным, ротный командир посылал к нему офицеров и, может быть, приходил к Мусоргскому тот самый поручик с карими глазами (к нему так шла красная грудь Преображенского мундира), кто так любил варламовский романс "Когда еще я не пил слез из чаши бытия". Но на двери желтела записка "Нет дома", и поручик ушел так же, как лекарь Бородин.
Так и писарь, посланный из батальона с прошением, написанным на высочайшее имя по всей форме, не отыскал Мусоргского, и прошение было подано позже.
