Савельев называл фамилию и должность присутствовавших, поглядывая в их личные дела.

– Кудрявцев Андрей Емельянович, кандидат технических наук, ведущий инженер ЦАГИ, специалист в аэродинамике.

Со стула поднялся высокий тощий человек с большими залысинами и кожей табачного цвета. Глубоко сидевшие карие глаза выражали глубочайшую усталость и душевную боль. На вид ему было далеко за шестьдесят, а на самом деле сорок. Из дворян. По личному указанию Абакумова его полуживого нашли в лагере под Вуктылом в Коми, наскоро подлечили, подкормили и включили в савельевскую опергруппу.

– Зебурх Натан Самуилович, кандидат химических наук, ведущий специалист ВИАМа, известный химик-материаловед.

Известный химик, маленький, кругленький, с улыбкой на полном румяном лице приветствовал присутствовавших легким поклоном кудрявой головы. На нем был дорогой шерстяной костюм темно-синего цвета в рубчик, белая рубашка с модным галстуком и золотыми запонками. Молодой, всего тридцать три. Но тоже сидел, правда, в шарашке, правда, недолго, всего год без малого.

– Хлебников Глеб Сергеевич, ведущий инженер ЦИАМа, специалист по авиамоторам.

«Где-то я его видел. Точно, перед войной, в тридцать восьмом, на научной конференции в Ленинграде. Он там с докладом выступал, раскритиковав авиамоторные предприятия за неудачную компоновку двигателей, которые трудно снимать при ремонте, затрачивая драгоценное время». Видимо, после этого его и взяли. Сидел в Карелии, затем шарашка, условно-досрочное освобождение по ходатайству «Смерша». Мужчина лет сорока пяти, высокий, крепкого телосложения, с крупными чертами лица, волевым подбородком и добрыми, умными глазами.

– Глеб Сергеевич, – осторожно спросил Савельев, – вы, случаем, не выступали в Ленинграде на научной конференции по двигателям в тридцать восьмом?

– В тридцать седьмом, в октябре, гражданин подполковник.

«Гражданином» словно обухом огрело Савельева. Он чуть не вспылил, но сдержался.

– Глеб Сергеевич, мы тут все граждане СССР. И я гражданин не более, чем вы. Давайте договоримся, опергруппа – не лагерь и не тюрьма, будем по имени-отчеству либо по званию, но с «товарищ».

– Я-то, Александр Васильевич, – слегка раскрепостившись, ответил Хлебников, – знаю вас и уважаю вашу позицию. Боюсь, не получится у нас, нам ведь тут каждый день обратное твердят.

– Кто и что твердит?

– Ваш заместитель, майор Бурляев. Он напоминает нам регулярно, кто мы: временно отпущенные зэки, но все равно враги.

– Разберемся, – недовольно буркнул Савельев. – Годенков Алексей Никитич, инженер ЛИИ.

Пожилой, невысокого роста, плотный, умное, интеллигентное лицо. Не сидел. Работал с Чкаловым.

– Лобов Сергей Васильевич, майор технической службы, инженер-испытатель НИИ ВВС.

Лобов в НИИ считался доводчиком, специалистом по сбору, систематизации, грамотному оформлению замечаний летчиков-испытателей на новую машину и доведению рекламаций до конструкторов и заводских изготовителей. Его не любили конструкторы и заводчане, но высоко ценили летчики, многим из которых он спас жизнь. Военная форма сидела на нем, человеке по духу сугубо штатском и уже немолодом для майорского звания, мешковато. Но два ряда орденских планок говорили о многом.

– Кутяйкин Михаил Петрович, майор, летчик-испытатель НИИ ВВС.

Молодой, красивый, горячий. Грудь в орденах. Бывший командир истребительного полка, воевал на МиГах, ЛаГГах, американских «Аэрокобрах». Одним словом – герой.

– Товарищ подполковник, разрешите вопрос?

– Разрешаю. – Савельев невольно улыбнулся грозному виду Кутяйкина.

– Почему меня, боевого офицера, направили сюда, на тыловую, так сказать, работу, а не на Восток, где мои товарищи готовятся громить японцев? Это несправедливо!

– Руководство, товарищ майор, хорошо знает, кто лучший летчик, чей опыт нужен в деле изучения техники противника и создания современных машин. Полагаю, вам оказана большая честь участвовать в этой очень важной государственной работе. Думаю также, вас готовят к учебе в Академии ВВС.

Кутяйкин от смущения и гордости покраснел.

– Спасибо, товарищ подполковник. Можете полностью положиться на меня.

После совещания Савельев вышел покурить и увидел одиноко сидящего на лавочке с папиросой Хлебникова.

– Позволите присесть рядом, Глеб Сергеевич?

– Сочту за честь, Александр Васильевич. – Хлебников слегка подвинулся.

– Глеб Сергеевич, вы единственный здесь человек, с которым я хоть и шапочно, но знаком. Мне нужен дельный совет.

– Буду рад помочь, если смогу, конечно.

– С чего вы посоветуете начать поисковую работу?

– А, вот вы о чем. Думаю, надо начинать с поиска конструкторов, инженеров, одним словом, специалистов фирмы Юнкерса. И документации, конечно. А во-вторых, искать самый последний форсированный двигатель Jumo-004F и более мощный Jumo-0012. Знаю точно, один двигатель попал к американцам. Но немцы всегда изготовляли несколько штук. Уверен, он точно в Дессау, ну, или где-то рядом.

– А почему именно эти двигатели?

– Потому, Александр Васильевич, что Arado-234B2 – единственный реактивный бомбардировщик в мире с двигателем Jumo-004F, который немцы сумели изготавливать серийно.

– И что, настолько хороша машина?

– Да как вам сказать? Дело в том, что все немецкие серийно выпускавшиеся реактивные самолеты, в том числе истребители Me-163, Me-262, He-162, бомбардировщик Arado-234B2, конструировались и изготавливались по методу проб и ошибок, в спешке, зачастую неверно определяя типологию машин. Например, Arado прекрасно зарекомендовал себя в качестве разведчика, но бомбардировщиком оказался никаким. Малый объем фюзеляжа не позволил создать в машине бомбоотсек, бомбы пришлось размещать на внешних подвесках, что снизило ее скоростные качества. В экипаже не было штурмана-оператора бомбогруза, а это ухудшило возможности прицельного бомбометания. Более того, самолет вообще не имел никакого оборонительного вооружения, и практика показала, что скорость не гарантирует неуязвимость от неприятельских истребителей с поршневым двигателем. И наши МиГи, Яки, ЛаГГи, и «Спитфайеры», и «Аэрокобры» успешно сбивали эти реактивные машины. Немцы, правда, к концу войны изготовили варианты этой машины с четырьмя двигателями и пушечным вооружением, но было уже поздно.

– Ну а что двигатель?

– А форсированный двигатель Jumo-004F, должен вам сказать, взаправду очень хорош. Экономичен, безопасен, надежен. У нас ведь боятся правду-матку. Не признают немецкого превосходства в авиации, и особенно в авиамоторостроении, не желают учиться у немцев. Ох, что-то меня опять понесло по 58-й. Ну, как пить дать, припаяют новый срок!

– Да хватит вам, Глеб Сергеевич, ерничать. Сами знаете, сам Абакумов за вас хлопотал. Кто припаяет?

– Ну так вот. Ежели мы найдем этот двигатель или конструкторскую документацию на него, будьте уверены, на его основе мы создадим целую линейку более совершенных турбореактивных двигателей для всех типов самолетов, от истребителя и штурмовика до бомбардировщика, разведчика и транспортника. И сэкономим при этом десятки миллионов народных рублей.

– Спасибо, Глеб Сергеевич. Вот вы с майором Снигиревым и займетесь поисками двигателя, а заодно и документацией. Спасибо за помощь.

Послеоперационный период проходил тяжело. Рана кровоточила и гноилась. Держалась самая отвратительная температура – 37,2. Баур, терпеливо переносивший фантомные боли в ноге, периодически впадал в забытье. Но многолетнее занятие спортом, здоровый образ жизни без табака и алкоголя (хотя он любил выпить по праздникам с близкими родственниками и друзьями), железная воля, упорство и неукротимое желание выжить во что бы то ни стало делали свое дело. Его здоровое сердце и крепкий организм упрямо боролись с недугом. Безусловно, ему помогал медперсонал лагерного госпиталя. Ежедневные инъекции антибиотиков и новокаина, чистка раны растворами и перевязки, усиленное питание – можно ли было все это представить в гитлеровских лагерях в отношении советских солдат и офицеров? Но Баур об этом и не думал, полагая, что русские медики должны были считать за высокую честь лечить и обслуживать его, личного пилота Гитлера, одного из лучших пилотов Германии, группенфюрера СС и генерал-лейтенанта полиции.