– Все может быть, – согласился Доронин. – Но ведь надо знать точно.

– Хорошо. Время есть – подумаем. Что дальше? – спросил Круклис.

– Дальше я бы хотел доложить о жильцах. Тут нам повезло больше…

– Еще бы! Тут к вашим услугам и соседи, и милиция, и паспортный стол. Так в чем же нам повезло?

– В квартире, начиная с тысяча девятьсот двадцать пятого года до того самого момента, как в нее вселилась Баранова, проживала семья Мартыновых: муж, жена и двое детей, – объяснил Доронин. – Глава семьи – Мартынов Тимофей Петрович, умер от воспаления легких в тридцать третьем году. Его супруга, Мартынова Глафира Ермолаевна, умерла от язвы желудка в тридцать шестом. Обе их дочери, Анна Тимофеевна и Любовь Тимофеевна, вышли замуж и уехали из Москвы. Анна – в тридцать седьмом в Новосибирск, где проживает с семьей до сих пор. Любовь вышла замуж за военного и уехала с ним в марте сорокового года в Бобруйск. Сведений о ней нет. В отделении милиции так характеризовали Мартыновых: семья простая, рабочая. Никто из семьи никогда ни в какой деятельности, направленной против советской власти, замешан не был.

– Это хорошо, – после некоторого раздумья сказал Круклис. – Каковы же выводы?

– Ни Мартыновы-старшие, ни их дочь Анна никакого отношения к снимкам не имеют, так как последние сделаны уже после того, как эти трое жили в Москве. Это первое, – загнул один палец Доронин.

– Продолжайте, – кивнул Круклис.

– Второе. Мы взяли данные на мужа Мартыновой-младшей в Киевском районном загсе и запросили на их основании Главное управление кадров Наркомата обороны подтвердить его личность. А заодно и место его службы в настоящее время. Однако ответа пока не получили. Что касается данных последней ответственной квартиросъемщицы – Барановой Марии Кирилловны, товарищ полковник, то тут мы неожиданно попали в тупик. В сведениях, имеющихся в домовой книге, говорится, что она родилась в Киеве в 1902 году. Но Киев только вчера освободили. И найдем ли мы там подтверждение этого факта позднее, тоже неизвестно. Вполне возможно, что все архивы киевских загсов погибли. Тогда мы навели о ней справки в подмосковном поселке Томилино, откуда она согласно записи в домовой книге переехала в Москву в сентябре сорокового года. Оказалось, что в Томилино Баранова перебралась в тысяча девятьсот тридцать пятом году из Детского Села – ныне Пушкин, под Ленинградом. Но город Пушкин оккупирован. И проследить путь Барановой до тридцать пятого года мы пока тоже не в состоянии. Не удалось на данный момент установить и то, была ли она замужем. И в Москве, и в Томилине она проживала одна. Народу к ней ходило много. Но ведь она, как врач, занималась частной практикой на дому. Вполне возможно, что это были ее пациенты. А про друзей и знакомых – никто ничего не знает. Единственным человеком, который мог бы пролить некоторый свет на это дело, был, как ни странно, дворник дома в Москве, в котором проживала Баранова. Почему-то именно ему она сообщала некоторые сведения о себе. Он сейчас на фронте. Но я уже вызвал его. Хотя, конечно, наши сотрудники могли бы получить необходимые сведения у него прямо там, на месте. Но мало ли еще какие вопросы возникнут по ходу дела?..

– Вызвали и правильно сделали, – одобрил действия своего заместителя Круклис. – А где эта дама получала паспорт?

– По сведениям той же томилинской домовой книги – в Детском Селе в тридцать втором году, когда проводилась общая паспортизация.

– В Детское Село, то бишь в Пушкин, нам, вы правы, пока не попасть, – согласился Круклис. – Но давайте начнем с того, что поверим Барановой. Она пишет: родилась в Киеве. Вот туда и поедем. И вы зря настроены так пессимистически, – покачал он головой. – Что-то там погибло – это совершенно определенно. А что-то, вполне возможно, и сохранилось. Так что побывать в Киеве просто необходимо. Давайте-ка пошлем туда Петренко. Он город знает, ему легче будет там во всем разобраться. Только проинструктируйте его хорошенько.

– Понял, товарищ полковник, – ответил Доронин.

Отдел IVB2 сработал оперативно. Уже через три дня после встречи с Грейфе начальникам ряда тюрем, концлагерей и некоторых их филиалов был направлен разработанный Вольфом циркуляр, согласно которому требовалось в недельный срок представить в отдел списки с фотографиями на трех-четырех русских, добровольно изъявивших желание служить рейху. Далее указывалось, какими качествами эти русские должны обладать и что следует сообщать в характеристиках, составленных на них. Непременным и обязательным условием отбора было полное исключение для отобранных возможности быть помилованным у себя на родине.

Прошло еще три дня, и хотя до указанного в циркуляре срока времени еще оставалось достаточно, Вольфа неожиданно вызвал к себе начальник, бригаденфюрер Мюллер. И безо всяких предисловий спросил:

– Как идет подбор русских по заданию шефа, Вольф?

Начальник отдела IVB2 сразу сообразил, что Кальтенбруннер продублировал свое указание. И хотя это еще раз укололо его самолюбие, он доложил начальнику гестапо так, будто выполняет задание не шефа РСХА, а непосредственно его, Мюллера.

– Согласно разосланному нами циркуляру через три дня списки отобранных русских с подробными характеристиками на них будут доложены вам, бригаденфюрер.

– Хорошо, Вольф, – одобрил Мюллер. – Но предварительно проштудируйте их сами. И наметьте наиболее подходящих.

– Но я не знаю, для какой цели их подбирать, бригаденфюрер, – признался Вольф.

– Это неважно, Вольф. Выбирайте лучших по всем показателям, – не стал объяснять Мюллер того, что и ему самому тоже не сказали, зачем конкретно управлению Шелленберга понадобились русские.

Когда списки, фотографии и характеристики поступили в отдел, Вольф так и сделал. Каждый пункт требований, которые предъявлялись к тем, кого отбирали, он тарифицировал в десять баллов. А уж потом, исходя из этой общей суммы, конкретно оценивал каждого отобранного. В итоге нетрудно было определить того, кто набрал баллов больше других. В зачет шло все: провокации, доносы, именуемые в характеристиках «информацией», личное участие в допросах, пытки заключенных и, наконец, приведение в исполнение приговоров. По десятибалльной системе Вольф оценивал также чины и награды представленных ему для отбора. Хотел было сюда приплюсовать и баллы, выставленные им на фотографиях. Но неожиданно задумался: а правильно ли это будет? И очень скоро решил, что именно этого-то делать не следует. Потому что три балла за фотографию легко сводили на нет все остальные показатели, будь они даже рекордными. Вольф четко помнил просьбу Грейфе: «желательно пообаятельней». И сейчас детально разглядывал фотографии. Нельзя сказать, что на них были изображены какие-нибудь уроды или сказочные злодеи. Ничего подобного. Люди как люди. Если не считать того, что у каждого из них во взгляде была какая-то настороженность и затаенность. Одним словом, когда Вольф закончил отбор, из двадцати восьми дел остались лишь шесть. Он отложил их в отдельную папку и понес показывать Мюллеру.

– Ну что ж, не знаю уж, чего от них хочет этот Грейфе, а на мой взгляд, любого из них можно посылать хоть черту в зубы, – просмотрев дела, одобрительно сказал шеф гестапо.

– Может, еще построже посмотреть? Парочку отложить в сторону? – спросил Вольф.

Мюллер решительно махнул пальцем.

– Зачем? Наоборот, еще парочку добавьте. Окончательное слово за управлением Шелленберга. Пусть они его и произнесут, – сказал он.

– А нам не стоит, бригаденфюрер, предварительно самим взглянуть на этих людей? – спросил Вольф предусмотрительно.

– Думаю, что нет, – ответил Мюллер. – Другое дело, следует предупредить комендантов и начальников лагерей, чтобы они проявили о них определенную заботу. Дали им возможность отдохнуть, не посылали на задания, подкормили… Позвоните прямо по телефону. А вернутся к ним дела, пусть снова впрягают их в работу.

– Будет сделано, бригаденфюрер, – слегка поклонился Вольф. – Вы сами доложите шефу дела отобранных русских?