– Собственно говоря, мама, я раздумывал над тем, чтобы не возвращаться сюда на следующий год…

Вивиан закрывает лицо руками, и Джим знает, что она плачет.

– Не надо, Джим. Пожалуйста. Я этого не перенесу.

Он замолкает.

Джим живет в Мемориальном корпусе, названном так в честь выпускников Кембриджа, погибших в Первую мировую, и отводит мать туда – умыться и опять накрасить губы. От прежней бодрости не осталось и следа, Вивиан движется будто по инерции, и Джиму очень хочется помочь ей – но мать погружается в привычное состояние беспомощной подавленности, и он знает, что она его не услышит.

На этот раз ему удается настоять на том, чтобы они взяли такси. На вокзале он провожает Вивиан в купе пятичасового поезда, выходит на перрон и стоит у окна, размышляя, не надо ли поехать вместе с матерью к тетке и убедиться, что она добралась благополучно. В прошлом году, будучи в похожем состоянии, Вивиан заснула в пустом купе сразу после Поттерс-Бар, и дежурный обнаружил ее, уже когда все вышли и поезд стоял на запасном пути в Финсбери-парк.

Но он не едет. Торчит на перроне и напрасно машет рукой – мать не реагирует, сидит с закрытыми глазами, откинувшись на салфетку, покрывающую изголовье сиденья, – до тех пор, пока поезд не скрывается вдали, и теперь уже Джиму ничего не остается, кроме как забрать велосипед и отправиться обратно в город.

В последнюю субботу семестра они просыпаются рано утром в комнате Джима, пробираются незамеченными через дыру в изгороди и отправляются на автобусе в Эли.

Прозрачное солнце висит низко, будто опирается на горизонт, и едва освещает окрестные болотистые низины. Ветер сегодня восточный. В городе он дует уже несколько недель, заставляя прохожих, у которых изо рта на морозном воздухе валит пар, плотнее завязывать шарфы. Но здесь нет зданий, способных остановить его разгул, вокруг только акры замерзшей грязи и низкие кривые деревья.

– Когда ты будешь собираться? – спрашивает он. Завтра они оба уезжают: Джим в полдень на поезде, и по дороге еще проведет день у своей тетки Фрэнсис в Крауч-Энде; Ева – после обеда, на родительском «моррис-майноре» вместе с младшим братом Антоном, который всю дорогу будет сидеть сзади, усталый и раздраженный.

– Утром, я думаю. Мне нужен час или два, не больше. А ты?

– Тоже.

Джим берет ее ладонь в свои. Его рука холодная, жесткая, указательный палец огрубел от работы с кистью, под ногтями засохшая краска. Вчера вечером он наконец показал Еве портрет; Джим снял старый холст с непринужденностью фокусника, но Ева видела, как он нервничает. Она не стала признаваться в том, что несколько дней назад уже посмотрела на картину, когда Джим ушел в ванную; сходство поразило ее. Просто слои краски – но это была она сама, созданная быстрыми, легкими движениями его кисти, очень похожая и в то же время какая-то другая, нездешняя. Прошла неделя с тех пор, как Ева ходила к врачу. Смотреть на картину, видеть этот подарок и хранить молчание было невыносимо. А что тут можно сказать?

Она вновь молчит, глядя на пробегающие мимо пустоши. Где-то на переднем сиденье автобуса хрипло плачет ребенок, мать пытается его успокоить.

– Срок – восемь недель, – сказал врач, внимательно глядя ей в глаза, – возможно, двенадцать. Вам надо начинать готовиться, мисс Эделстайн. Вам и вашему…

Он не закончил фразу, и Ева не стала договаривать за него. Она думала только о Джиме и еще о том, что их знакомству всего лишь полтора месяца.

Если Джим и замечает ее молчание, то не задает вопросов. Он тоже ничего не говорит, лицо у него бледное, под глазами круги от усталости. Ева знает: ему не хочется уезжать, возвращаться в бристольскую квартиру, которую он не считает своим домом. Для Джима это просто жилье, которое снимает мать. Его дом в Сассексе, где он родился; там стены из грубого серого камня и розы в саду. В мастерской, оборудованной на чердаке, рисует отец; мать сидит с маленьким Джимом или смешивает краски, ополаскивая банки из-под скипидара в кладовке на первом этаже. Вивиан была там, когда ее муж, схватившись за грудь, упал с лестницы; она выбежала из кладовки и обнаружила его внизу, с многочисленными переломами. Джим в это время был в школе. Тетка Пэтси забрала мальчика и привезла в то место, которое разом перестало быть домом; там уже толпились полицейские, соседки заваривали чай, а мать безостановочно рыдала, пока ее не успокоили приехавшие врачи.

В Эли автобус останавливается возле почты.

– Конечная, – объявляет кондуктор, и они последними идут к выходу, по-прежнему держась за руки. Впереди них мать с ребенком, который наконец заснул, и пожилая пара: мужчина – в приплюснутой шляпе и со строгим выражением лица, и женщина – добродушная толстушка. На выходе из автобуса она встречается с Евой взглядом.

– У вас все только начинается? – спрашивает толстушка. – Хорошего вам обоим дня.

Ева благодарит и теснее прижимается к Джиму. На улице холодно.

– Посмотрим собор? – предлагает Джим. – В прошлом году я слушал здесь концерт в честь собрания Общества юристов и заодно сходил на экскурсию. Красивое место.

Ева кивает; она согласна на все, что предлагает Джим, только бы оставаться рядом с ним, только бы подольше не наступал тот неотвратимый миг, когда надо будет сказать ему правду о себе и о том, что она должна сделать.

И они идут, закутавшись в шарфы, туда, где высятся соборные шпили, своими рублеными формами напоминающие крепостные башни; их стены испещрены временем, и эти следы явственно видны при тусклом зимнем свете. Внезапно Джим останавливается, поворачивается к Еве, лицо его краснеет.

– Ты ведь не против? Ну, чтобы мы зашли в собор? Я даже не подумал.

Она улыбается.

– Ну конечно, не против. Думаю, бог не возражает. Прежде всего Еву ошеломляет огромное пространство собора: колонны бесконечно тянутся ввысь, к сводчатому потолку, на полу – мозаика из плиток.

– Лабиринт, – объясняет Джим, – в центре которого находится бог.

Впереди, под огромным панно из цветного стекла, стоит золотая ширма, а за ней алтарь, покрытый дорогой белой тканью. Они медленно идут по главному нефу, иногда останавливаются, чтобы рассмотреть потолок, украшенный золотым, красным и зеленым орнаментом. В центре видна звезда; на скатерти, которой мать Евы накрывает стол в Шаббат, почти такая же, хотя у этой – Ева посчитала – восемь лучей, а не шесть.

– Восьмиконечная звезда, – тихо, почти шепотом, объясняет Джим. Ева смотрит на его живое, подвижное лицо, и любовь переполняет ее: это чувство настолько огромно, что она едва может дышать.

«Как, – думает она, – как я смогу его оставить?»

И тем не менее ей придется это сделать. Однажды, лежа без сна в своей комнате в Ньюнхэме, прислушиваясь к скрипам и вздохам старого здания, Ева позволила себе помечтать: представила, что призналась ему, и выражение его лица изменилось, а потом все разрешилось.

– Это не имеет значения, – сказал воображаемый Джим и прижал ее к себе. – Ничто не имеет значения, Ева, если мы вместе.

Пока все это лишь мечты, но Ева знает, что они еще могут сбыться. Настоящий Джим, который стоит сейчас рядом и рассматривает высокий свод собора (как же хочется прикоснуться к его лицу и дотянуться губами до его губ), способен на такие слова. Именно поэтому в то утро, когда колледж вокруг нее начал просыпаться, она решила не давать ему шанса, не допустить, чтобы любимый человек – с его талантом, с его огромными планами, и без того уже сражающийся с болезнью матери, – поневоле очутился в ловушке, став отцом чужого ребенка. Джим скажет, что ему это по силам, и он действительно справится. Но она не позволит ему принести такую жертву.

Несколько дней назад они с Пенелопой сидели в обнимку в Евиной комнате, и даже лучшая подруга не пыталась отговорить Еву.

– А если Дэвид откажется? – спросила Пенелопа. – Что мы тогда будем делать?