Когда с ними было покончено, вертолетчики нашли в пещере связанного человека в форме афганской армии без знаков различия. Это был полковник Ржанков, который служил военным советником. С той поры и – той скальной площадки – брала начало их с Бокаем дружба.

Сегодня утром, прощаясь, Геннадий Николаевич посоветовал усилить охрану всех объектов и повременить с полетами. Бокай и сам ощущал фронтовой интуицией: в последние дни вокруг аэродрома сгущается атмосфера.

Словно перед грозой. Соберись она в самом деле, командир полка мог бы с полным основанием отменить полеты. А небо было голубым!

– Командир! – позвал Бокая по переговорному устройству летчик-штурман. – Прямо по курсу…

– Вижу, – ответно нажал тангенту переговорного устройства Вадим. Он тоже приметил сквозную, растрепанную ветром облачность, которая никак не могла претендовать на сложные метеоусловия.

– Кошкины слезы. Даже на приличную стирку не хватит.

– В Сибири бы не хватило. А тут больше и не надо. – Бокай усмехнулся, кивнул.

Если в Сибири сто верст не крюк, то здесь – расстояние от восточной границы государства до западной. Тесновато живет Европа и с воздуха кажется одним населенным пунктом. Аккуратные небольшие города нанизаны на проволочно-блестящие нитки железных дорог, сельские поселения посажены так тесно, что почти нет между ними просвета. Все дома будто под одной крышей – красной черепичной на юге, а к северу тускнеющей до цвета шифера. Хорошо различаются на этом фоне строгие прямоугольники – жестяные кровли военных городков: спрятаться негде.

Негде и незачем. Какие бы небылицы ни сочиняли сегодня о «тайнах русских военных объектов», любой местный мальчонка всегда мог объяснить, где казармы мотострелков или танкистов. В магазинах сразу узнавали жен офицеров по добросовестным попыткам объясниться на пальцах, но протеста у продавцов это не вызывало. Скорее улыбку. Улыбкой неизменно приветствовали по утрам Вадима и булочник на углу, и продавщица цветов, и почтальон на велосипеде, любой, с кем ты встретился и поздоровался по дороге.

Что же изменилось теперь? Неужели во всем прав Фридрих Ницше, и целуют только отягощенную хлыстом руку?

Бокай поправил на горле ларинги:

– Возвращаемся на «точку».

Похоже, ловить нечего. Весь улов был – жалкое облачко, отбившееся от стада, чего и следовало ожидать. На орнитологическую обстановку рассчитывать тоже не приходилось – середина лета, до осени и пролета пернатых далеко. Значит, полку судьба летать, и над крышами домов Охотничьей Деревни до заката будет гудеть, кружить, греметь стальная карусель, как вчера – карусель балаганная.

Бокай качнул ручку, передавая управление «праваку»: пусть набирается опыта. Чуть накренив к земле круглый нос, вертолет прошелся над пригородом, где было место первого разворота при заходе на посадку. Тень машины скользила по крышам: черепичным, шиферным, жестяным.

Под каждой из крыш по-разному течет жизнь непохожих людей, но ее русло одно для всех – от истока до устья. Так же как я и ты, работают веслом, думая: вот еще один перекат, вот преодолею эту стремнину, а там будет широкий плес безмятежного покоя и счастья. А там, за последним поворотом реки по имени Жизнь, ждет ревущий водопад и перекинутый над ним мост радуги, по которому вертолетчики переправляются прямо в рай. Ад Афганистана и чистилище Чернобыля они прошли на земле.

С высоты птичьего полета, куда столь охотно поднимали читателей романисты прошлого века, чтобы обрисовать место действия, подполковник Вадим Бокай видел сейчас город и военный городок, почти сомкнувшиеся за годы существования аэродрома. Первые кубометры бетона в его основание были уложены еще до Второй мировой войны. С тех пор Охотничья Деревня разрослась, да и военный городок тоже, но это не мешало жить мирно. Черная кошка пробежала между ними совсем недавно.

Из ворот с красной звездой выехала знакомая Бокаю крытая машина. Начальник штаба высылал солдат для оцепления полигона: ехать долго, не то что лететь. По лабиринту кривых средневековых улиц навстречу грузовику катилась словно бы капелька серебристой ртути. У Вадима екнуло сердце от дурного предчувствия.

Нет. Обошлось. Благополучно разминулись на перекрестке советская военная машина и безумец в блестящей каске, оседлавший «самоликвидатор». Всегда бы так!

Приземлившись, Вадим сдернул перчатки, стянул шлемофон. В классе предполетной подготовки его ждали летчики, а летчиков на стоянках ждали вертолеты. Ярко сверкало остекление кабин. Чуть подрагивали лопасти винтов. Предупреждая о предстоящей работе с оружием, алели флажки, как вываленные из пасти языки гончих собак. Собак перед полем не кормят, но вертолеты – другое дело. Баки будут досыта залиты керосином, щедро наполнятся «эрэсами» круглые блоки, похожие на револьверные барабаны, не будут забыты и бомбы.

Чего уж теперь жалеть боеприпасы, когда войска Группы выводятся? Шагая мимо стоянок в класс предполетной подготовки, Бокай с мрачным удовлетворением отметил, что гроза, во всяком случае над полигоном, обеспечена. Молнии с неба ударят.

А небо было голубым. И теплый воздух струился над бетонкой, рисуя волшебные замки мечты.

О чем мечтала этим утром Ева Миллер? Точнее спросить: о ком? Ей было восемнадцать, и она еще неокончательно потеряла надежду встретить своего принца. Вчера смешной русский паренек обронил фразу, что женится на королеве…

Распахнув в сад створки окна, Ева сладко потянулась. Ночная рубашка снята и брошена на подоконник. В ложбинке между грудей поблескивал крестик капельного серебра.

Вторым вопросом на последнем экзамене в гимназии ей попался Ларошфуко, о котором Ева не знала ничего, кроме имени: Франсуа. Остальное о французе, жившем триста лет назад, укоризненным шепотом рассказал господин учитель. Еве запомнилась фраза: «Юность – это как бы опьянение…»

Поскольку господин учитель обычно начинал свои лекции жалобами на печень, следовательно, теперь уже не пил, мудрая мысль, скорее всего, принадлежала тому самому Франсуа. Ева полностью разделяла ее! Месяц назад гимназия с облегчением проводила в свет свою не самую прилежную ученицу, а шипучий пунш выпускного вечера до сих пор шумел в коротко остриженной ее голове. Пунш или, как утверждает дядя Артур, ветер. А вдруг не пунш и не ветер, а крылья эльфов, слетавшихся к ее окну? Нынешним утром, оправленным в алмазную росу, как часики фирмы Картье, нет ничего не возможного.

Загорелую кожу ласкали горячие солнечные лучи, воздух же был точно фруктовый йогурт из холодильника – свеж и прохладен. Без мгновений, в которые сочетается несхожее, жизнь была бы очень скучной.

Они сошлись: волна и камень, стихи и проза, лед и пламень…

Ева опять подумала о русском парне, которого Дон подло надул в тире. Зато и она отвергла предложение Дона погулять в парке по аллее любви. Вернувшись домой, отыскала среди книг томик Пушкина. Вздохнула над титульным листом, где учитель русского языка осторожными выражениями объяснился в любви гимназистке. Когда русский язык был исключен из программы обучения, вместе с ним из гимназии и не слишком верного сердца Евы ушел и молодой учитель. А Пушкин остался.

По-русски Ева могла произнести лишь три фразы, забавный диалог о якобы главном содержании жизни великого народа: «Кто там? Сто грамм. Тогда к нам!» Чтобы понять Пушкина, необходим больший запас слов. К счастью, у нее имелся хороший перевод «Евгения Онегина».

После приключения в тире спать не хотелось. Ева с ногами залезла в кожаное кресло, зажгла сигарету и, подумав, свечи в канделябре. Старинными бронзой, оружием, часами и посудой был забит весь дом. Артур промышлял антиквариатом, держа магазинчик в первом этаже дома, где они жили.

Падал пепел сигареты, поднимался к скошенному потолку голубой дым, и Ева попеременно была то русским барином, то Татьяной или Ольгой. Дойдя до сцены дуэли, Ева не поленилась и принесла снизу кремневый пистолет. Неужели из этой тяжеленной неуклюжей штуки возможно попасть в цель? Она брала на мушку рогатый канделябр, курила, грызла яблоко, читала.