Потом я показала Аде, как линза пускает солнечные зайчики и увеличивает то, что находится под ней. Я надеялась, она решит, что речь идет всего лишь о пустой господской забаве, но в душе понимала, что совершила опасный поступок. Теперь у девушки есть что ответить любопытным, и даже если она ничего от себя не добавит — это сделают пересказчики. Долго ли простой лупе превратиться в магический кристалл?

Именно, именно, вот так мы и попадаемся. На самых простых вещах, — грустно отозвался он.

— Я дура. Отчего вы меня не браните?

Отчего-отчего. Оттого что сам был не умнее, и сейчас, и прежде. Давай-ка с рукоделием заканчивать, на будущее ограничимся разговорами.

Были, впрочем, и в разговорах предметы, которых отец избегал, числом всего три: судьба моей матери, его собственная страшная смерть и гороскоп Кристофа. Первые два запрета он объяснял моим положением и характером пути, которым поступали ко мне от него сведения. Мол, годится ли женщине в ожидании ребенка не только слушать, но переживать и ощущать любовную историю, приключившуюся с ее собственной матерью? А равно и ужасную гибель отца? Вопросы риторические. Впрочем, относительно гибели я кое-что выспросила.

Янка не ошиблась, это было самоубийство. Верной была и догадка Кристофа: он использовал яд. Но, видно, яд не подействовал так быстро, как ожидалось. Весточка о смерти достигла преисподних княжеств быстрей, чем душа перенеслась в безопасное место, — и по душу явился демон, но исторгнуть ее не смог, как ни трудился… Более ничего я не выведала и, признаться откровенно, не жалела о том.

Что до гороскопа моего супруга, — тут он ничего не объяснял и даже не отказывал мне впрямую, но просто умолкал, произнеся два-три слова. Счастливый ли гороскоп? — Это не астрологический термин. — Есть ли в нем я? — Теперь вижу, что есть, а прежде принимал эти знаки за хорошего друга, ибо представить не мог, что он женится в такие лета. — Сколько ему жить? — Мария, с этим ступай на базар к гадалкам! Угроза жизни была у него и пятнадцать лет назад, и восемь, и сейчас есть. Здоровья же ему достанет еще лет на тридцать, трезвеннику-праведнику!

— Но почему же, в конце концов, вы так уверены, что он не погибнет? Уже несколько раз проговаривались!

Я такого не говорил. И в гороскопе этого нет. Но он везучий, если на то пошло, он faustus, не я. Благоприятные влияния у него сильны, сильнее неблагоприятных. Вот все, что могу тебе сказать.

Что радует — наша экспедиция выбрала совершенно иной путь, чем губернатор, которому доминус Иоганн сулил наибольшие несчастья. Мы не стали углубляться в леса, а поскакали на лошадях через… луга и поля, если эти слова подходят для земли, покрытой травой, по которой можно ехать месяцами и не достичь леса. Лошади были сыты, чего я не сказал бы о нас. Промышляли охотой, тут есть птицы, пригодные для жаркого. Видел я и ту крысу в рыцарских латах, которую испанцы зовут armadilla. Потешная зверушка.

Хотел бы я, чтобы ты, моя радость, тоже видела все это — море травы до самого горизонта, чужие звезды над горизонтом, огромные муравейники, невиданных животных и странные листья трав, диковинных людей… Но что до людей — молодой женщине, тем паче немке, здесь не место. Нигде на этой земле, полной распутства и жестокости. Я и сам бы не хотел здесь быть, но меня никто не спросил. Буду смотреть за двоих, и если Господь даст мне вернуться, все тебе расскажу.

Зимой тут засуха, летом дожди. Скоро все иссохнет до последнего ручейка.

Мы достигли гор, и тут к нам присоединилась госпожа Исабель. Эта старая дама, лет не то пятидесяти, не то восьмидесяти, облаченная в два одеяла — одно вокруг пояса, другое на плечах, сколото большим и красиво отполированным гвоздем от подковы — путешествует в паланкине, несомом четырьмя рабами, восседая в нем с таким величием, которое сделало бы честь ее тезке, покойной королеве испанской. «Госпожа Исабель» — имя, данное при крещении испанским падре. Верно, мать назвала ее иначе, ведь в то время, когда она родилась, христиан тут не было. Но индейского своего имени она не говорит, представляется, будто не понимает вопроса. По-испански она, однако, изъясняется много лучше меня.

Я не сразу понял, какую роль она играет в нашем отряде. Индейцы, и свободные носильщики, и рабы, то ли обожают ее, то ли боятся до умопомрачения. Надсмотрщикам стоило труда отучить их простираться на земле при виде ее. Я спросил капитана, отчего это, и он коротко ответил, что госпожа Исабель принадлежит к иному племени, чем все они, к тому самому племени, которое властвовало здесь, и к западу, и к югу отсюда до прихода европейцев. Это их короля, стало быть, так легко обманул Писарро, и за его жизнь выманил целую гору золота. Тут мне кое-что стало проясняться. Чем следовать неверным указаниям аборигенов, отправляясь за сокровищами, верней захватить с собой проводника.

По тропам мы поднимаемся в горы. Вьючный скот здесь мохнатый, как собаки, это животные большие, почти с лошадь, их зовут ламы. Теперь мы идем пешими, и я весь день сопровождаю паланкин госпожи Исабель, словно пятый носильщик. Старая дама, кажется, благоволит мне. Она — моя коллега, медик и хирург, а вместе с тем колдунья и знахарка. Негоже католикам (да и тайным лютеранам) путешествовать в такой компании, однако наш отец Михель только морщился, когда она возглашала заклинания, исцеляющие от лихорадки. Что любопытно, лихорадка у индейца и вправду прошла. Но лечить испанцев и немцев она не берется, на это есть я.

Лечит же она хирургическими приемами, каких не постыдился бы Гиппократ (ножи у нее бронзовые, кованые, превосходно заточенные), травами и заклинаниями. Заклинания взывают к индейским богам, духам и демонам, но однажды, когда она отчитывала лихорадочного, — могу поклясться, что не ошибся! — я уловил в ее речах обрывки латинского Credo. Приятно сознавать, что христианская религия внушает язычникам подлинное уважение. Можно не понимать догмата о Святой Троице, можно не принимать заповеди всем сердцем, но о выздоровлении просят только Того, в чье могущество верят.

Хоть говорить на подъеме трудно, мы подолгу беседуем. Мой жалкий испанский крепчает, но все еще слаб, и мы оба, говоря на языке, чужом и для нее, и для меня, поневоле ищем друг друга. (Так поневоле совершенствуются в латыни школяры из разных мест, попав в университет.) Плохо владеющий языком сильней жаждет быть понятым — должно быть, про этой причине я рассказал ей и то, что за океаном оставил жену, и то, что больше всего на свете хотел бы вернуться к ней. Госпожа Исабель не осталась в долгу и однажды спокойно сообщила, что ее дочери и внучка в плену и под надзором. Как заложницы, договорил я по-немецки. По-испански я не знал нужного слова, но все и без того было ясно.

Госпожа Исабель иногда сама расспрашивает меня о том, откуда я родом, какие земли есть в Европе, кроме Испании и курфюршества Саксонского. То слушает внимательно, а то мановением руки приказывает замолчать и угрюмо, словно соколица на перчатке, склоняется к своему рукоделию. Она плетет какую-то бесконечную бахрому — длинные шнурки, с которых свисают другие шнурки, все в жестких узлах. Узелки затейливы, но, говоря между нами, в самой простой вышивке на платье немецкой крестьянки больше красоты. Старая дама, однако, вкладывает в работу всю душу. Заплетя очередные узлы, многократно оглаживает их пальцами и шевелит губами, как бы проверяя некие выкладки.

В горах не растут громадные колосья, называемые маисом, а едят здешние обитатели клубни, выкапываемые из земли, безвкусные, но сытные. Их варят или запекают в золе. С солью есть можно.

У многих из нас звенит в ушах, кровь приливает к голове, у иных бывают видения и странные сны, иные смеются и радуются, и причина этому — тонкий, разреженный воздух над горами. Сам я не мог ни идти, ни даже сидеть прямо. Госпожа Исабель дала мне своего зелья: настой длинных листьев, мелко нарубленных. Болезнь отступила сразу, мне стало легко и весело. Идешь как пьяный, ступаешь будто по воздуху, однако не шатаешься и в глазах не двоится. Листья взяты с кустов, которые зовутся «кока», солдаты жуют их, перемешав с известью, а индейцы получают это зелье за работу вместо денег.