Литмир - Электронная Библиотека
A
A

— Янка! — воскликнула я. — Боже небесный — их одежда!

Ближе к вечеру явился итальянец, господин Альберто Тоцци из Падуи, знаток математики и профессор университета.

— Как здоровье твоего господина? — спросил он, мрачно взглянув на меня сверху вниз. (Я уже знала, что он двенадцатый год в Виттенберге, и не удивлялась, что по-немецки он говорит совершенно чисто, разве только с излишней звонкостью произносит некоторые звуки.) Прослышал о вчерашних наших подвигах, сделала я вывод.

— Слава Господу, хорошо.

— У него все благополучно?

— Все, мой господин.

— Проводи меня к нему.

— Да, мой господин. — Я решила выдержать роль до конца — пускай Кристоф сам ему скажет обо всем, если пожелает. По правде говоря, итальянский профессор мне не нравился: смуглая кожа его, худоба и высокий рост напоминали Дядюшку. Но я помнила, с какой любовью он говорил о Кристофе, и успела уже понять, что был он одним из ближайших его друзей, и не могла еще знать, что будет он и моим другом — да простит он нам то, о чем сейчас напишу.

Кристоф был у себя. Господин Альберто ворвался в комнату, как буря, и раздраженно постукивал башмаком, пока хозяин усаживал меня в кресло.

— Мне надо с тобой поговорить, — сказал он, очень явно подразумевая: удали девицу, ни к чему ей слушать.

— Мария — моя невеста, друг Альберто.

Стоило посмотреть в этот миг на итальянца! Выкаченные глаза сверкнули белками, смех, возмущение, ужас разрешились судорожным вздохом, и господин Тоцци с деланным спокойствием заговорил по-латыни:

— Дева-прислужница юных лет — прелестный цветок. Но хорошо ли знает друг-мудрец, что он делает?

Ну как было удержаться?!

— Не назову себя цветком, но и прислужницей была не всегда.

Кристоф у меня за спиной испустил довольное урчание, совсем как кот, когда его чешут за ухом. Что до Альберто — верно, самого Валаама не так потрясла внятная речь ослицы! Сперва он не поверил своим ушам, а затем кровь бросилась ему в лицо, и с губ сорвалось восклицание, не понятое мной и рассмешившее Кристофа. Прижав ладони к груди, Альберто Тоцци рухнул передо мной на колени.

Глава 13

Все вопросы были разрешены на удивление быстро и легко. Тетушка Тереза отправилась в Майнц, Янка стала моей сестрой, пребывание Нового Иоанна в Виттенберге завершилось, не будучи отмечено более никакими событиями, господин Коббе с товарищами покинули город, мы же, Кристоф и я, обвенчались в маленькой церкви, неподалеку от улицы Шергассе. Имя Фауста так и не было названо. Даже для близких друзей я оставалась Марией Брандт, бездомной сиротой, ученицей доктора Майера — и только.

День нашей свадьбы был прохладным и серым, с запахом дождя, и таким же было мое шелковое платье — с буфами и кружевами, с узорной тесьмой у широкого выреза и такой же каймой по подолу. Своей немыслимой красотой оно вселяло страх, мне всюду мерещились пыль и острые гвозди. Марта, сменившая гнев на милость («В конце концов, оно для него же, бедняги, будет лучше, потому как деньги — это только деньги, а жена, какая ни есть, все жена»), и Янка служили мне, как невероятно усердные горничные, по сто раз поправляли каждую складку и заставляли поворачиваться перед зеркалом, прикладывали белую розу, и отбрасывали ее, и бежали за другой розой. Янка крестила и целовала меня, приговаривая что-то складное по-своему; Марта нашептывала бесчисленные приметы, наставляла, как мне следует держаться и чего ни в коем случае нельзя делать, чтобы не сглазить счастья (удивительно, как много примет успело угнездиться на стройном деревце протестантского обряда). Я уже вовсе не была уверена, хороша я или смешна, когда мне позволили показаться Кристофу, — но увидев его, уверилась, что хороша.

Чинно, как добрая бюргерская чета, мы шли к церкви, сопровождаемые нашими гостями. Странен был мир в этот час: дома и деревья казались толпой незнакомцев, и каждого хотелось спросить: что ты здесь делаешь? Радости и благоговения (кроме радости нравиться ему) не припомню. Страх того, что может произойти — прервать, помешать, — не оставлял меня до последнего мига. Но ничего не случилось. Низко спущенный рукав, обшитый кружевами, скрывал серебряное кольцо на моей левой руке. Я дала и приняла клятву, и три имени, ни одно из которых не было по правде моим, остались у алтаря, среди увядших венков. День казался ослепительным за полураскрытыми дверями храма, небесный свет заставлял жмуриться, и ступени плыли под ногами.

Господин Альберто ожидал нас в переулке, дабы почтенного пастора не оскорбило лицезрение «глумливой рожи паписта». На самом деле Альберто был женат на виттенбергской горожанке и вместе с женой посещал проповеди в церкви, где они когда-то обвенчались — но так он порешил сам и, кажется, не считал себя обделенным или обиженным. Завидев нас, он прыжками, как молодой, понесся навстречу, взмахнул беретом:

— Мои поздравления! Тебе, друг, и прелестной фрау Вагнер! Много-много счастья, удачи во всем, любви и детей!

Что сказать о последующих днях и ночах? Поэты говорят, что любовь подобна смерти, но моя любовь была похожа на жизнь — более, чем вся моя предыдущая жизнь. А впрочем, не дело женщины повествовать о земной любви.

Правда то, что мы оба — и Кристоф, и я — совершенно лишились рассудка. Посыльные из университета уносили известия о слабом здоровье господина профессора, вполне соответствующие его бледному виду, но противоречащие довольной улыбке. Мы забывали о еде, сне и осторожности против козней ада. Мы забросили книги и рукописи.

Кристоф жаловался, что не только латынь и греческий, но даже немецкий становится непонятен, как только я присаживаюсь рядом с ним. «Читаю и читаю ту же строчку, и сам не пойму, что читаю», — жаловался он, и затем декламировал: «У меня доброе намерение трудиться дальше, но моя возлюбленная вырывает из моих рук перо», — но почему-то не хотел, чтобы я уходила! Я же настолько утратила здравый смысл, что само свое счастье полагала порукой безопасности — могут ли силы преисподней разнять наши руки, помешать нам глядеть друг на друга и говорить, догоняя время, проведенное в разлуке?! (Не спрашивайте, где здесь логика.)

Рассказывая ему историю своей жизни, я старалась преуменьшить свои прошлые несчастья, когда поняла, что он ненавидит моих обидчиков, пожалуй, больше, чем я сама. А его жизнь без меня, куда более долгая и богатая событиями, чем моя без него, представлялась мне огромным владением, полученным в дар; целая страна, в которой, уж конечно, когда-нибудь должна буду освоиться, как в собственном доме, но покамест трудно охватить ее даже мысленным взором. Казалось бы, он рассказал все о себе, и нате-ка вам: вдруг выясняется, что во время Крестьянской войны он был хирургом в отряде ландскнехтов и тогда выучился делать ампутации и стрелять из аркебузы! То и другое представлялось мне баснословным: о хирургии я знала лишь то, что можно прочесть у Парацельса и арабов, а огнестрельное оружие внушало мне ужас не меньший, чем Дядюшкины козни. Но излишне говорить, что ни то, ни другое не повредило любимому в моих глазах.

Вдвоем мы выходили в город. Лето было в Виттенберге — с огородов тянуло пряными травами, камни мостовой дышали в лицо головокружительным жаром, а в сумерках ветер приносил из липовых крон запах меда и родниковой воды. Мы запрокидывали головы, проходя под высокими арками, поднимались вверх по узеньким улицам лишь затем, чтобы потом спуститься вниз, покупали в трактирах дешевую снедь вроде жареных пирожков… По тому, сколь часто у встречного прохожего, увидавшего нас, замедлялись шаги и стекленел взгляд, я заключила, что Кристофа в Виттенберге знают многие, и все не с той стороны, с какой он показал себя нынче: средь бела дня за руку со служанкой, разодетой как барыня! Теперь я тревожилась, не навлечет ли на него наш супружеский союз земные, а не адские неприятности — что, к примеру, скажут в университете. Но он только смеялся: какое им дело?

40
{"b":"616520","o":1}