Полагаю, злоба, вскипевшая в моей душе, его убедила. Он негромко выругался и вытащил серебряную флягу.

— Коньяк, — сказал он. — Как не пил, так и не пьешь, сволочь? Ну, я сам выпью… Уф-ф. Положим, я с тобой согласился. Что ты, Вагнер, можешь мне предложить?

— Свою службу. За эту службу и кольцо в придачу я получу договор Фауста, и мы расстанемся.

— Твою службу? — нечистый скривил губы. — Скажи-ка мне, как добрые христиане называют того, кто молится и творит милостыню, движимый гордыней, злобой или завистью?

— Хм… лицемер, фарисей или как-нибудь еще похуже.

— Верно. А как я назову паршивца, который берется служить мне, а сам думает о том, как бы «душу свою положить», а чужую спасти? Ты полагаешь, мне нужна такая служба?

— Не ждал, что ты так разборчив.

— Да ладно бы только это. Что ты скажешь, если я назначу тебе срок — три года?

Три года… Три года она без меня, и ребенку будет два… Я же не посмею явиться к ней, будучи его прислужником… Если вообще останусь в живых.

— Какую работу ты мне дашь?

— А на что ты сгодишься?! Убийство? Ох, насмешил! Какой из тебя убийца, глянь в зеркало! Ты думаешь, мы кого попало нанимаем на службу, да еще за такую плату?! Ко злу, так же, как и к добру, не каждый способен, досточтимый господин доктор! Дрянь из тебя слуга, Вагнер!

Торговать бы тебе на рынке. Любую бабу переголосишь.

— Испытай меня, — сказал я вслух.

— Да хоть сию минуту, — нечистый оскалился, взял горстью из воздуха нечто темное и протянул мне. — Вот кусок мяса из кухонного котла. Напитай его мышьяком — сойдет за чеснок! — и брось назад.

— Зачем?

— Плохой слуга. Не твое дело — зачем.

Вот это уже весьма походило на дурной сон. Я поднял с полу свой мешок, положил его на стол, распустил завязки, отыскал нужную склянку. Я должен выполнить его условия, доказать, что могу расплатиться, отслужить. Ведь сумел же я тогда, раньше… Да чего мне стоит обмануть его! Дело дозы. Котел велик…

— Плохой слуга и глупый вдобавок: уже ищешь, как обмануть меня, хоть и знаешь, что тебе это невозможно! Клянусь дном преисподней, что за дурак! Ну, а теперь подумай: зачем мне такая служба? И станешь стараться, ради великой твоей любви, да рехнешься умом! Нет, благодарю покорнейше: умалишенных слуг мы оставляем противной стороне. Предложи мне что-нибудь получше!

— Назови свою цену. Довольно мы потратили времени.

Я изо всех сил старался скрыть, как нелегко мне показалось сие простейшее испытание, хоть и знал, что это бессмысленно, ибо он видел мое отвращение, страх, стыд и облегчение, как если бы я был прозрачной колбой, раствор в которой меняет цвет. Что же, мой проигрыш — его черед бросать кости…

— Я мог бы продать тебе договор за частицу твоего разума, души или духа, — спокойно сказал он, выделив слово «частицу».

— Что ты подразумеваешь?

— Да выбор-то невелик. Первое, чем ты можешь распорядиться, — твой талант химика и хирурга. Я погорячился, назвав тебя бездарью: ты, точно, не философ и никогда им не будешь, но ремесленник даровитый: у тигля ты на месте, как повар у плиты. Второе — твой дар убеждения, вдохновение рассказчика, способность мгновенно облекать мысли в слова, — то, что помогло бы тебе стать проповедником, не начни ты преподавать. И, наконец, третье — твоя вопиющая самоуверенность, из-за который ты всегда считаешь себя правым и неуязвимым… Э, нет, не возражай, я-то знаю, да ты и сам знаешь, что это так. Анекдот про ту старую тетушку, которая верила, что Господь не позволит нечистому похитить ее колбасы, меркнет, когда я гляжу на тебя, Вагнер! С юных лет варясь в кипящем котле Виттенберга, выросши в доме моего куманька, повидав многое и различное, дожив до седых волос — вот он шляется по свету с обезьяной на плече, ухмыляется как скоморох и таращит глаза как трехлетний младенец! Какой бы ад ни бушевал вокруг, ты твердо уверен, что Господь твой благ и притом особенно добр именно к тебе! Что бы ни было с другими, уж ты-то не погибнешь, верно?! (Я сделал такую мину, что, мол, все в воле Божьей, и отмолчался; честно говоря, меня удивил и его пыл, и сами слова. Многие говорили, что я легкомыслен, но сам я себя таковым не считал и призадумался, услышав то же от беса.) Откуда в душе магистра это детское свойство — не скажу, но назову его третьим.

— Ты хорошо изучил мой гороскоп. Но, прости, на что тебе это?

— Разумному хозяину все сгодится, — ответствовал черт. — Это взятые в совокупности, твои качества ни к чему не пригодны, а в чистом виде иные из них могут сослужить хорошую службу. Мало ли их, достойных людей — достойных в моем понимании, — молящих о даре алхимика или проповедника. В любом из них подобный дар был бы уместнее, чем в тебе.

— А третье?

— Все то же, милый, все то же. Самоуверенность в ином человеке — в совсем, совсем ином! — интересное, многообещающее сырье. Да с любым из трех качеств я разыграю новую игру, которая, быть может, вознаградит меня за потерю. А сейчас слово за тобой.

— Позволь подумать.

— Сколько угодно.

Я встал и прошелся по комнате. Такого я не предвидел, и книги о таком не писали. Выходит, когда человек просит у дьявола мудрости, памяти, храбрости в обмен на душу и получает просимое, это значит, что другой человек лишился храбрости, памяти, мудрости? Ворованные дары…

— Вы только поглядите на этот светоч праведности! — насмешливо каркнул он. — Да я, в отличие от тебя, не украл и краюхи хлеба! Честная мена, Вагнер, честная мена, только и всего! Договор, юридически безупречный, внятные условия и их безукоризненное соблюдение! Мне, право, горько слышать такие упреки от того, кто якобы хочет со мной поладить!

Я наклонил голову, безмолвно извинившись. Честная мена, будь по-твоему, черт. Впрочем, разве не лучше потерять часть души, чем всю душу, либо три года жизни потратить на службе у дьявола, и с каким еще исходом?! Пока я не вижу подвоха, предложение представляется выгодным. Разумеется, и для него.

Что сделает тот, к кому перейдет мой дар? Негодяй с талантом оратора, химик-отравитель, полководец, ведущий армию на верную гибель в твердой уверенности, что сам-то останется жив… А я? Да не потеряю ли я и всю душу, вступив в торги с ним? Можно ли отмолить подобный грех? И как буду жить до самой смерти, лишившись… чего именно? Что выбрать, от чего отказаться? Мое жалостливое презрение к косноязычным и косоруким… Мямлить, путать слова, шутить невпопад, вспоминать подходящее возражение не раньше, чем оппонент уйдет… О нет, нет. Уж пусть лучше химия, черта ли в ней, останусь лектором и врачом… Останусь ли врачом, если перестану чувствовать свойства вещей? Парацельс отвечает «нет», многие с ним не согласны, но я-то согласен! Пусть я не философ, но начатки чужой философии во мне крепки, и сам себе я в таком случае перестану верить, а тому, кто не верит себе, у одра больного делать нечего. Уж хирургию-то во всяком случае придется оставить, там косоруким не место. Досадно, но коли так выходит…

Постой, а третье? Самоуверенность, он сказал? Вера в лучший исход? Как будет без нее? Вечные подозрения, опасения — видал я таких и, опять же, смеялся над ними… Но разве до сих пор я мало размышлял о грядущих бедах? Самому мне казалось, что даже слишком много, для того-то я и прибегал с юных лет к шутовству, чтобы скрыть свою трусость, — значит, плохо я знаю себя? Даже не понимаю, чего лишусь.

Ауэрхан возился на высокой полке, рядом с кувшином, — не уронил бы, негодный. Дядюшка отхлебывал из своей фляги, не глядя на меня. Пора было принимать решение, ведь зачем я и звал его, как не затем, чтобы получить нужное в обмен на нечто и с победой вернуться к ней!.. Вернуться обделенным. Так вот она, каверза старого юриста! За что ты полюбила меня, гордое дитя доминуса Иоганна? Примешь ли убогого? Потерпишь ли около себя косноязычного, не умеющего обрадовать словом? Отставного врача — когда сама желаешь учиться у меня? Труса и меланхолика? Да нет, причем тут меланхолия, о темпераменте он ничего не сказал. Чуть больше благоразумия, ясного видения, в той мере, в какой все это обыкновенно присуще зрелым людям, не пойдет ли мне на пользу? И много ли разницы, большую или меньшую трусость будет скрывать от близких мое шутовство? Как будто бы все верно?..