После того как невролог дала имя моему недугу, отдельные мои представления, в одном из которых я воспринимала себя как женщину, которая живет и умрет по принципам рациональности, а в другом видела свою мать во время болезни в образе диккенсианской безумицы, начали постепенно накладываться друг на друга, как пересекающиеся круги на диаграмме Венна. На этом пересечении я совершила каминг-аут перед собой тем тоном голоса, который звучал убедительно для моих скептически настроенных ушей: «Я схожу с ума. Я схожу с ума. Я схожу с ума».

Каждый день я иду, пошатываясь, по «чуждой местности», где «все вокруг ново и незнакомо», по территории, разделенной пересечениями моего прошлого, настоящего и будущего «я». В прошлом, почти до шестидесяти лет, я воспринимала мою хорошую память как должное, как остальные преимущества, с которыми я родилась: принадлежность к среднему классу, крепкое здоровье, привилегии белой в ЮАР и США. В моменты рефлексии я испытывала виноватую благодарность за эти подарки, но в повседневной жизни я о них даже не задумывалась. Они просто были частью меня.

В настоящем, когда краткосрочная память стала подводить меня, я часто оказываюсь озадачена тем, почему, где и кто я: что за цель вытащила меня из кровати и отправила пристально смотреть на дверь гаража? В каком я магазине? Кто такой этот человек, которого я зову «я», который чувствует себя таким потерянным в мире, кажется, внезапно слетевшим со своей оси?

Моя растерянность в настоящем дотягивается до прошлого. Если в конце каждого дня мы с Питером садимся у телевизора с бокалом вина, переплетая руки, и в очередной раз спорим о том, досмотрели ли мы фильм вчера вечером (я клянусь, что нет, а Питер так же убежден, что досмотрели: он напоминает мне концовку, и я признаю, что он прав), то какой настоящей ценностью обладают мои живые воспоминания тридцатилетней давности о семнадцатой годовщине нашей свадьбы (Питер остался дома с Ньютоном, а я находилась в отеле в городе Вернал, Юта, где мы с подругами Кэти и Энн присматривали за нашими дочерями-школьницами во время поездки на штатские соревнования Олимпиады разума, в которых на следующее утро они победили)? А что насчет цветной правдоподобности сцен шестидесятилетней давности из моего детства о жизни на семейной ферме Стенекампов в Южной Африке?

Когда мне было четыре, мы переехали из Кейптауна в Трансвааль. Поначалу наша семья остановилась в старом доме бабушки и дедушки. Если учитывать моего отца, теперь на одной ферме жили трое из пяти детей старших Стенекампов, и вскоре должна была присоединиться четвертая, тетя, возвращающаяся из Англии. Наши тети, дяди и их семьи – в том числе девять двоюродных братьев и сестер, от младенцев до четырехлетних малышей – жили в пешей доступности или в нескольких минутах езды. К тому времени, когда мне было семь, мои родители выстроили свой собственный дом на участке фермы, унаследованном моим отцом, площадью примерно в сотню имперских акров, или моргенов (что с голландского переводится как «утро»). Морген – кусок земли, который может вспахать один человек с волом в утренние часы, равен примерно трем четвертям поля для игры в американский футбол[10]. Некоторые части наших ста моргенов распахивались и засевались в предыдущие годы, но, согласно истории области, на этой земле никогда раньше не жили белые поселенцы. Если кто-то из бафокенгов, говорящих на языке тсвана местных жителей округа Сварткоппис (Черные Холмы), – и жил на нашей земле, когда Стенекампы завели здесь ферму, то мне об этом неизвестно.

Время бафокенгов – древняя история, вариацию которой, с точки зрения белых, я узнаю позже в школе. В 1838 г. наши предки Стенекампы, которые жили в Капской колонии со времен заселения голландцами ЮАР в 1652 г., присоединились к другим фуртреккерам, или «ушедшим первыми», которые были сыты по горло британским правлением, под чье владычество колония перешла от голландцев в 1806 г. во время Наполеоновских войн. Британское правительство гораздо более сочувственно, чем голландцы, относилось к туземным племенам из внутренней части страны, которые с севера совершали набеги на земли голландских фермеров. Более того, новое правительство вело переговоры в Европе об освобождении рабов фермеров без согласия владельцев.

Мои предки-фуртреккеры присоединились к группе других недовольных фермеров, которые нагрузили запряженные волами повозки и отправились на север, вместе с сотнями других семей, на Великий трек, или Великое переселение, в дикую глубь страны. По пути они сражались с туземцами за землю и право прохода, используя технически превосходящее оружие: ружья против ассагаев[11], палиц и кольев. Одной из родственниц со стороны моей бабушки было шесть лет, когда воины сото, предки трансваальских бафокенгов, напали на лагерь ее отряда у реки Бушман 17 февраля 1838 г. Она спряталась в камыше на болотистом берегу реки и оттуда наблюдала, как ее родителей, братьев и сестер забивали до смерти палицами и копьями. Согласно семейной легенде и фотографии женщины в шляпке с мрачным лицом, она восприняла свою травму как знак отличия – она выжила. Это обязало ее никогда не улыбаться с момента нападения и до самой смерти. Помимо этой причуды ее считали «нормальной». Она продолжила трек со своим дядей и его семьей; вместе они преодолели страшные вершины Драконовых гор, перешли вброд реку Вааль, по которой проходила граница британских владений, и поселились в округе Рюстенбург, где все еще жили бафокенги; но в тот период были голодные времена, и те радушно встретили пришлых, надеясь получить у них работу. Стенекампы-фуртреккеры назвали свою ферму Бестеркаль, «Загон для скота». Ферма, которую мой дед приобрел в 30-х гг., а отец унаследовал в 50-х, находилась в двадцати шести милях от первой усадьбы фуртреккеров.

Наш новый дом был таким же типичным для 1956 г., как первая постройка на Бестеркале – мазанка из тростника – для 1840-х. Наш дом представлял собой флигель в форме буквы «Г», который после возведения «настоящего» дома должен был стать кладовой. Крыша была покрыта гофрированным железом, пол бетонный. По настоянию моей матери в нашем доме сделали потолок и поставили большие окна, в противовес обычным для кладовых смотровым окошкам. Только к лучшему, потому что моему отцу счастье так и не улыбнулось, и строительство нашего дома не продвинулось дальше фундамента, котлован для которого был вырыт и залит вскоре после окончания работ над кладовой. По крайней мере, пейзажи вокруг нашего временного дома были впечатляющими: с любой точки территория просматривалась вплоть до горизонта, который на севере и востоке был обозначен низкими горными грядами под названием Черные холмы, а на юге и западе – хребтом Магалисберг; горы скобками окружали наш дом. Вдохновленная этим потрясающим видом, моя мать назвала нашу ферму «Die Kraaines», Воронье Гнездо.

Как тогда было принято в тех случаях, когда патриарх делил землю между детьми, вместе с участком мой отец «унаследовал» двух чернокожих рабочих, чьи семьи Стенекампы нанимали несколько поколений. Ау Исак и Ау Налд были обычными слугами по контракту. И хотя Ау (Ou) в их именах означает «Старший» и обычно является уважительной формой обращения, мы, белые люди, часто относились к ним неуважительно. Например, я помню, как одна из наших теток, раздраженная тем, что Ау Налд никак не реагировал на выкрикиваемые ею приказы – а он был глухим и стоял к ней спиной, – вылила на его спину мыльную воду из жбана, над которым стирала.

Я лишь отдаленно могу представить, как моя мать, соцработник, занимавшаяся «небелыми», и мой отец, инженер охлаждения горнодобывающего оборудования, учившийся в политически либеральном (то есть выступающем против расовой дискриминации) Витватерсрандском университете, переживали грубую фермерскую версию апартеида, установленного правительством в 1949 г. Честно говоря, ежедневные тревоги моих родителей скорее были вызваны неуверенностью в том, что они смогут вернуть огромный кредит, полученный в Земельном банке для оплаты всего: от оборудования до первой годовой зарплаты рабочим. Однако большие мечты моего отца, должно быть, помогли ему продержаться, как я могу судить по множеству его восторженных разговоров с братом, который покинул ради фермы карьеру в машиностроении, о модернизации выращивания табака и пшеницы с помощью научного мышления, метода и исследований.