Я думаю, фермерство было тяжелее для моей матери, которая с юности посвятила себя тому, чтобы оставить позади выматывающую сельскую жизнь, которую она знала слишком хорошо, так как выросла на овцеферме в Калахари. К тому же ей приходилось спорить с женщинами Стенекампов, и ее ровесницами, и женами моих дедушек, которые глядели на нее свысока, как на чужачку со странными представлениями обо всем: от воспитания детей до подачи на стол сырой свеклы. И, наконец, бытовые условия были хуже: в Кейптауне у нас было электричество, а на ферме – свечи, лампады и угольная печь для нагрева воды (кухонная плита, к счастью, работала на природном газе).
У моей матери тоже были мечты: она рассматривала ферму, как холст для выражения своего творческого духа. Как только мы переехали, она посадила иву на заднем дворе нашего дома, и бугенвиллею[12] у безупречно белой стены рядом с входной дверью. Гостей, подъезжающих к нам по грунтовой дороге, встречал цветник и краешек газона. Прямо за нашей другой «входной дверью», которая вела в длинный коридор и к нашим спальням, мать повесила на стену джутовый мешок из-под пшеничных зерен и вдохновляла нас прикреплять к нему растения, цветы, высушенные тельца насекомых и скелеты мышей на всеобщее обозрение. В отсутствие свежих цветов для главной комнаты, которая совмещала в себе гостиную и столовую, она создала установку размером с моего четырехлетнего брата из высушенных ветвей, стручков, степных растений и других понравившихся ей найденных вещей. Она воодушевляла нас следовать ее примеру и составлять творения для наших спален.
Мы с братьями и сестрами не замечали политических, финансовых и технологических трудностей, с которыми столкнулись наши родители, и приняли новую жизнь с удовольствием. Наши двоюродные братья и сестры были уже сложившейся группой сверстников. Их игры, вроде строительства домов из палок, катания по поросшей травой стене плотины в картонной коробке и разорения птичьих гнезд, казались более захватывающими, чем скучные прятки, в которые мы играли с соседскими детьми в Кейптауне на убогих городских задворках.
К тому времени, когда мы переехали в Воронье Гнездо, нас было четверо: пятилетняя Лана и я, тогда семи лет, и два брата – Класи, четыре года, и Карел, почти два. Братья жили в одной комнате, а мы, сестры, – в другой. Еще один брат и еще одна сестра появились несколько лет спустя, и тоже поселились с нами, сохранив разделение по полам. Когда мне было пятнадцать, к нам приехал мой друг из Йоханнесбурга, и он тоже ночевал с мальчиками.
Когда Карел был еще малышом, трое старших отправлялись на, как мы считали, страшные приключения; сделать это было легко благодаря недостатку надзора взрослых в те дни. Вскоре Карел чуть-чуть подрос и тоже стал постоянным участником наших экспедиций. Среди наших подвигов было обнаружение пещеры на скалистом выступе в двух милях от дома, в которую мы спустились на принесенных из дома веревках, и где, после разочаровывающе непродолжительного спуска, мы натолкнулись на кости шакала, от которых все еще не отлипло несколько кусочков меха. На том же скалистом уступе наша шестилетняя кузина Катринджи однажды случайно засунула руку в осиный улей, который выглядел как маленький китайский фонарик. Ее искусали, она потеряла равновесие на скальной поверхности, пролетела шесть футов до земли и сломала руку – после такой череды событий восьмилетняя Лана и шестилетний Класи, быстрые бегуны, понеслись домой за помощью, а десятилетняя я взялась ухаживать за пострадавшей. До прибытия помощи я уложила голову Катринджи на свои колени, шептала ей на ухо все утешения, которые только могла подобрать, и выжимала сок из апельсина на ее губы, предполагая, что его сладость предотвратит потерю сознания.
«Вишенкой на торте» наших приключений было, если судить по частоте пересказов, убийство тридцати девяти смертельно опасных шумящих гадюк. Шумящая гадюка – ядовитый вид змей, распространенный почти по всему африканскому континенту. Ее яд вызывает быстрое отмирание клеток, что приводит к чрезвычайно сильным болям и отеку, а затем к стремительно распространяющемуся некрозу и в промежутке от двадцати до двадцати четырех часов после укуса – к смерти. Сегодня человека, укушенного шумящей гадюкой, можно вылечить с помощью противоядия, если ввести его в течение нескольких часов после укуса. Без антидота, который до сих пор не очень широко доступен в малонаселенных районах, жертва с большой вероятностью умирает в течение суток. Даже люди, получившие противоядие, часто теряют одну или даже несколько конечностей из-за гангрены – в зависимости от оперативности лечения, количества впрыснутого яда и места укуса.
Мы начали изучать змей сразу, как переехали в старый дом бабушки и дедушки. Всякий раз, когда кто-то из членов семьи или рабочих фермы убивал змею, у нас проходило изучение развороченных останков. Свернувшаяся в клубок змея, которую моя тетя нашла загорающей на заднем крыльце – черная мамба (чешуя у нее коричневая, а свое название она получила от черного цвета полости рта). Тощая змейка, которая застала врасплох моего кузена Хендрика, свесившись над его головой с ветки, пока мы лезли по смоковнице, и которую убил граблями садовник моей бабушки, – зеленая «boomslang», или древесная змея (они тоже бывали коричневыми). Блестящая медной чешуей змея, которая поднимала свое тело в высоту ведра, стоящего у цистерны с водой, и расправляла кожу за головой в капюшон – кобра. Единственная змея, которую мы видели живой, называлась «molslang», кротовый уж, и так как она не была ядовитой, нам даже разрешили погладить ее черные блестящие чешуйки и крючковатую голову.
Мы никогда не видели змею, которую я лучше всего запомнила еще с тех времен, когда мы все жили в старом доме. Как-то утром один из рабочих моего дедушки пришел в дом со своей маленькой дочкой за помощью. За день до этого ее укусила шумящая гадюка. Несмотря на «мути сангомы», народную медицину врачевателя, предплечье и кисть девочки распухли до неузнаваемости. Это выглядело ужасно больно, но она даже не плакала. Ее глаза были широко открыты, но она не пыталась отогнать мух, сосавших пузырящуюся на уголках ее рта слюну. Мой дедушка повез ее к врачу, но она так и не вернулась. Она умерла еще до того, как врач смог отправить ее в больницу для чернокожих в Бритсе.
В следующие дни кто-нибудь из взрослых приказывал нам надевать обувь перед выходом из дома. Затем следовало предупреждение быть настороже из-за гадюк. Мой отец выдал нам такое драматичное разъяснение, что на следующий день я чуть не осталась дома от страха. «Гадюки повсюду, – говорил он голосом, которым обычно рассказывал страшилки, – но они ленивые, и не станут охотиться на вас. Так что ваша задача – не наступить на них и не спугнуть. Их сложно разглядеть – они смешиваются с тенями под деревьями. Смотрите в оба, не пропустите блеск змеиной кожи. Если гадюка заметит вас первой, а она может вас унюхать, высунув язык, то вы распознаете ее по тому, как она сожмется буквой S и поднимет голову вот досюда, – он начертил в воздухе завиток и провел пальцем линию прямо над моей коленкой. – Вы услышите, как она всасывает воздух, чтобы раздуть голову, а потом с шипением выпустит его, – мой отец надул щеки, копируя раздутую голову змеи, и изобразил шипение, разбрызгивая слюну. – Если такое произойдет, бегите домой как можно скорее и позовите меня, маму или другого взрослого, чтобы мы ее убили».
День или два после поучительного представления моего отца я, как и обычно после каждого знакомства с новой змеей, надевала обувь, когда мы уходили дальше «werf», расчищенного двора прямо у дома. Я внимательно рассматривала землю в поисках блеска чешуи. По крайней мере, пока не натыкалась на сорняк, чьи листья сворачивались, если их лизнуть, или на спелый плод марулы на достаточно низкой для меня ветке. Однако в тот день, когда свершилось достойное Книги рекордов Гиннесса убийство шумящих гадюк, у меня на уме были совсем не змеи. Наше величайшее змеиное приключение настигло нас случайно.
