Спустя несколько минут – второй звонок. Длиннее и пронзительнее.

– Что за чушь? – воскликнула недовольно Чичетка. – Кто шутит?

– Морду такому шутнику выправить бы об стенку, – подала со своей кровати реплику Гукова.

Председатель отделения молча подхватилась, оделась и пошла к дежурному помощнику начальника колонии выяснять. Та показала ей свои наручные часы – десять минут восьмого.

– У вас неправильно. Откуда столько? – спросила изумленная Шумарина.

– Сколько есть, – ответила офицер. – Поднимай, Неля, отделение. Опоздаете на зарядку – будете в рапорте!

– Да что рапорт! Чуть что – рапорт! Объясните, в чем дело?

– Ты забыла разве о переводе часов на летнее время?

– Забыла... – Шумарина задумалась. И вдруг, подняв голову, сверкнула глазами. – Но почему отбой давался по-прежнему? Почему не сделали на час раньше? Мы что, «лошарики»? Страдать, недосыпать из-за этого!

Дежурный офицер вспыхнула.

– А вот за грубость, пререкания, несоблюдение режима записываю вас в рапорт.

– Пишите!

Шестое отделение продолжало «спать». Не удалось выставить их из комнаты ни дежурным КВП, пи сержантам-контролерам. Это уже было ЧП. Дежурный офицер позвонила домой начальнику колонии, замполиту и в общежитие воспитателю Заре. Только Надежде Викторовне не дозвонились, она уже была в дороге на работу.

Полдня прошло у нас с Зарей в нервном напряжении – разбирали происшествие, которое лишь с большой натяжкой можно было назвать чрезвычайным. Конечно, воспитанницы виноваты в том, что не подчинились распоряжению дежурного офицера. Но ведь первичная вина была за офицером. Это она не выполнила своевременно требование о переводе часов на летнее время. Настроение у всех было подавленное, а у меня особенно мерзкое. И лишь после обеда, когда почтальон принесла письма, оно приподнялось. Среди других было и письмо от Кузовлевой. Она сообщала, что в ближайшее время собирается к нам в гости, с оптимизмом делилась своими сегодняшними буднями и планами на завтрашний день, не забыла вложить в конверт и красочную открытку: нас с Надеждой Викторовной, а также всех воспитанниц, которые к тому времени освободятся, Татьяна приглашала на свадьбу.

5

В понедельник сразу после оперативки – приемная комиссия. Нескольких осужденных, у которых закончился срок пребывания в карантине, необходимо распределить по отделениям.

Порог кабинета начальника колонии переступает осужденная Ротарева. Высокая, широкоплечая, мужеподобная девушка, четырнадцати лет. Мне удается заглянуть на миг в ее глаза – я отшатнулся. Дикие, любого способные испугать своей опустошенностью глаза. Дина Владимировна читает вслух строчки из приговора суда, и слова ее, как камни, падают на сердце: «Привязали потерпевшую к дереву... Издевались... Перегрызли зубами вены... Убедившись в смерти потерпевшей, сбросили ее в колодец...»

Все в комнате молчат, потому что жутко. Тишину нарушает Васильченко.

– Как можно? За пятнадцать рублей убить человека? Откуда столько жестокости? – дрогнувшим голосом спрашивает Дина Владимировна. – Ты хоть понимаешь, что наделала?

– Я виновата, неправильно поступила, – говорит Ротарева .

– Неправильно?! – воскликнула Дина Владимировна. – Ты говоришь: неправильно?! – Овладев собой, она повернулась к Марине Дмитриевне Бондарчук, завучу школы: – Вы уже просмотрели ее дело, в какой класс оформим?

– В восьмой, – решила завуч.

– Пусть так, в восьмой, – согласилась начальник колонии. – В пятое отделение ее, значит. Все, иди, Ротарева , иди...

Но та стоит, переступает с ноги на ногу.

– Что у тебя еще?

– Спросить вас хочу, – мнется осужденная. – Если буду положительно ce6я вести и хорошо учиться в школе, будет надежда остаться в вашей колонии после восемнадцати лет и освободиться условно-досрочно?

Васильченко еще больше потемнела лицом.

– Ты, Ротарева, осуждена к девяти годам, как считаешь, закон справедлив?..

Она молчит. Потом поворачивается и так же молча выходит. У меня на душе вдвойне тяжело. И от сознания преступления, которое совершила эта девушка-подросток, и оттого, что думает она сейчас только о себе, только о благах для себя.

Второй заходит Надя Кроленко. Начальник колонии зачитывает строчки из личного дела, и каждый облегченно вздыхает – у этой квартирная кража. Все в жизни познается в сравнении. У Кроленко тоже преступление, но какая пропасть между девушкой, захотевшей иметь магнитофон, скажем, такой, как у ее подруги Аленки, и Ротаревой.

– Кто у тебя дома? – спрашивает Надю начальник колонии.

– Мама и отчим.

Васильченко заглядывает в дело.

– Братья не были в колонии?

– Нет.

– Ты одна, значит, такая?

– Да, – вздыхает, прищурившись, Кроленко, – одна.

– Выпивала?

– По праздникам.

– А мама, тоже по праздникам?

– Нет, мама каждый день, и отчим тоже.

– Все ясно, – подытоживает Васильченко и переводит взгляд на завуча школы.

Не успевает дверь закрыться за Кроленко – на пороге появляется третья осужденная. Эта – тоже за квартирную кражу. Нужны были деньги для покупки наркотиков – подобное объяснение слышу не впервые...

Последней конвоир заводит Хмельникову. В вопросах к ней и ее ответах мало нового для меня, поэтому слушал вполуха. К тому же ее не могли распределить в шестое отделение: в связи с приближающимся переформированием брали лишь восьмиклассников. Задумался я о Гуковой. Преступление ее не менее жестокое и бесчеловечное, чем у Ротаревой. Гукова, как и Ротарева сейчас, долгое время чувствовала себя спокойно, считала совершенное ошибкой, не мучилась и не страдала, заботилась только о себе. И только сейчас, лишившись после отправки Цирульниковой отрицательной среды, затосковала вдруг, раздражительной стала. А на днях узнаю, что заговариваться стала. Была в дисциплинарном изоляторе, а всем рассказывает, что в лифте каталась. Притом каждый раз с новыми неожиданными подробностями.

– Знаете, Владимир Иванович, какая неприятность? Ехала я на день рождения к подруге и не доехала. Лифтер – сволочь и пьяница, я его звала, а он не слышал. Песни пел, и каждый день ко мне во снах приходил, но дверь не открывал. Опоздала я на день рождения... – Гукова заканчивала свой рассказ, и я видел в ее глазах неподдельные слезы. – Цветы, представляете, повяли. И торг испортился.

Мысли о Гуковой были прерваны неожиданной фразой начальника колонии:

– Хорошо, убедили, пускай Хмельникова идет в шестое...

Я едва не подскочил: да зачем же нам такая...

Но Надежда Викторовна опередила.

– Возражений, конечно, нет, – сказала она негромко. – Кроме одного: мы ведь переформировываемся.

– Ничего, возьмете Хмельникову на время, – повторила свое решение Васильченко. – У вас сейчас сильный актив, лучшего варианта не подыскать.

Мнение начальника колонии о том, что в нашем отделении сильный актив, слышать, конечно, приятно. И все же настроение было подавленным. Хмельникова, судя по ее документам да и поведению в карантине, закоренелая смутьянка, десятки воспитателей прежде не могли найти с ней общий язык. За что нам с Надеждой Викторовной такой подарочек? Впрочем, возмущаясь решением комиссии, заботился я в большей степени не о себе, беспокоило другое – обстановка в отделении. Да, «отрицаловки» уже нет. Но нет ведь и устойчивого актива. Пятнадцатилетние воспитанницы, которые только-только прибыли в колонию, легко могли пойти за столь сильной личностью, как эта Хмельникова.

После приемной комиссии, выйдя во двор предзонника, мы с Зарей долго еще сокрушались полученным неожиданно «сюрпризом».

– Да не против я этой Хмельниковой, – в сердцах сказала Надежда Викторовна. – Только опять вот придется работать от светла до темна, а надо бы в квартире ремонт сделать, перевезти вещи из общежития. Да и мебель кое-какую купить.

– Вот и займитесь этим, – предложил ей.

Пришлось уговаривать Надежду Викторовну, и она, проведя в отделении воспитательный час, поехала в мебельный.