Переходим в соседнюю камеру. Обстановка та же, и девушки в таких же серых халатах. В углу замечаю полку с книгами и журналами.

– Читаете?

– А что – здесь есть что читать?

Я присматриваюсь к содержимому полки и понимаю, что заключенная права: читать здесь действительно нечего. Васильченко, перехватывая мой взгляд, говорит:

– Я, Владимир Иванович, поняла вас. В скором будущем мы эти недоработки старого руководства исправим.

Начальник колонии ставит перед осужденными те же самые вопросы: о семье, причинах, которые привели к преступлению. И вдруг:

– Вы готовитесь перейти в зону, что вас особенно волнует в связи с этим?

– Ваш актив. Говорят, активисты больше воспитателей стараются! – выпаливает Клименко.

– А знаешь ли ты, Нина, – сдержанно спрашивает Васильченко, – о тех преимуществах, которые имеют активисты? О видах на досрочное освобождение, допустим? Внеочередных свиданиях?..

– Так что, из-за этого «мусоршей» становиться?

– Да-а, видимо, этот наш разговор преждевременный, – не обращая внимания на резкость осужденной, сожалеет Дина Владимировна. И предлагает: – Давай отложим и вернемся к нему через месяц. Ты поживешь – на нас посмотришь, мы – на тебя.

– Смеетесь? – по-детски надув губы, отвечает Нина. – Чужие лапти мне примеряете? Только не пойду я против народа, не пойду! Сдохну лучше!

– Почему же против народа? – принимает вызов Васильченко. – Таких, кто не поддерживает актив, у нас единицы. Сама убедишься.

– Посмо-о-отрим, – не желая уступать, тянет осужденная.

3

 С нетерпением жду встречи с Водолажской. И вот наконец – светловолосая, высокая, стройная, с коротко остриженными волосами, искренней улыбкой, словом, прямая противоположность той, которую я себе представлял. Она рассказывает о последнем дне перед преступлением. Вспоминает и бессонную ночь в ожидании ареста, следствие. Совсем не поддерживает разговор о родителях. А когда воспоминания возвращают ее к приговору, губы начинают предательски дрожать.

– Разве ж так честно? Мы на десятку взяли, а киоскер насчитала 120.

Я обескуражен ее наивностью. Но для Васильченко это будни.

– Разве не все равно, сколько украдено? – выговаривает строго. – Неужели не знала, что всякая кража – преступление?

– Представьте себе – не знала, – обозленно отвечает Ольга. – А попробуй разберись: один куртку из школьной раздевалки потянул, другой шапку с прохожего снял, третий еще чего натворил – они осуждены условно, с отсрочкой, мне же два года колонии – за что?

Осужденная наконец выговорилась, умолкла. Я спросил:

– Ты говоришь, не знала, что совершаешь преступление? Ну, а как же школьные уроки права?

– Ой, не надо про школу... – Водолажская растягивает тонкие губы в жалкую улыбку. – И вообще, и школу, и учителей я даже вспоминать не хочу – противно...

Из бесед с начальником колонии мне уже известно о стремлении осужденных всячески умалить содеянное, найти оправдывающие собственное падение причины. Пытаюсь заглянуть в глаза собеседнице, но... не удается.

В колонии еще много раз я буду слышать подобное Ольгиному объяснение собственной инфантильности. У подростка 13-15 лет нередко возникает чувство, что окружающие взрослые его не понимают, следовательно, несправедливы к нему.

Я перевожу разговор на другую тему.

– Скажи, а где сейчас твоя подельщица Белка?

Ольга задумчиво уставилась куда-то в пространство, словно желая погреть застывшее лицо теплым светом, проникающим в камеру через зарешеченное окно.

– На «даче» задержалась, где же еще.

– На даче?! На какой?..

– Ну, это мы так вендиспансер между собой называем...

После знакомства с Ольгой чувствую себя уставшим и морально опустошенным. Разобраться в природе преступления, совершенного хотя бы вот этой шестнадцатилетней девушкой, непросто. Еще сложнее – помочь ей осознать, что жила не так. Перед тем как отправиться в воспитательскую, я задал Водолажской еще два вопроса.

– Оля, ты была на учете в милиции?

Опускает глаза: значит, была.

– Я знаю из дела, что ты задержана в состоянии алкогольного опьянения. Скажи, почему ты пила?

Пожимает плечами.

– Вспомни, как это произошло в первый раз. Без отвращения взялась за стакан?

– Откуда ему взяться, отвращению? – иронично усмехается. – Все вокруг пили.

– А что, родители на это никак не реагировали?

– Откуда б они узнали?

– Ну а как же. Приходишь с запахом, да наверняка еще и курила.

– Ну и что – они тоже... с запахом...

Тут нашу беседу прерывает начальник колонии, и я понимаю, что увлекся.

4

 Первый мой урок неожиданно затянулся, за что позже долго пришлось краснеть перед директором школы Фаиной Семеновной Шершер.

Когда я переступил порог X «А», воспитанницы дружно встали.

Первые дни сентября. Еще жарко. Выигрывая время, снимаю пиджак, вешаю на спинку стула. Вижу, приближается одна из воспитанниц. Останавливается в двух шагах.

– Товарищ преподаватель, X «А» класс в количестве двадцати восьми человек к уроку этики и психологии семейной жизни готов.

– Хорошо, садись, – разрешаю я.

Замечая, что все остальные продолжают стоять, прошу их также садиться. Прежде чем начать урок, делаю попытку наладить контакт с учениками.

Мне уже говорила замполит Александра Афанасьевна Кочубей о том, что искренность здесь чувствуют сразу, и я не стремился вести себя как-то по-особому, проводил урок так, будто нахожусь в своей днепропетровской школе № 45, в которой в течение трех лет до этого преподавал. Слушают воспитанницы внимательно, конспектируют. Но в дискуссии не вступают, на вопросы отвечают коротко, скучают. Меня это обеспокоило. Что делать? Как их расшевелить? Взглядом прошу помощи у Водолажской, которая сидит рядом – за первой партой. Но она отводит глаза.

– Неужели нет вопросов?

Все молчат. Тогда Водолажская отрывает от листа маленький клочок, делает вид, что пишет на нем, складывает вчетверо. Смотрит красноречиво. Я понял ее. И, шутливо пообещав почерковедческих экспертиз не проводить, предложил передавать записки с вопросами.

Почти сразу поступил первый вопрос: «Как вы относитесь к зэчкам?» Читая вслух, заменил последнее слово словосочетанием «осужденные девушки» и по реакции одной из учениц на эту замену угадал автора записки. Проходя между рядами, прочитал на бирке ее фамилию. Корниенко.

В классе тишина. Очевидно, колонисткам не безразлично, каким будет мой ответ. Стараюсь отвечать искренне:

– Знаете, девушки, я еще не полностью разобрался. Но хочется верить, что за казенными формулировками ваших досье есть человеческие души...

Аудитория реагирует неоднозначно, основная часть воспитанниц продолжает рассматривать меня скептически. Я начинаю аргументировать и, увлекаясь, забываю о сложившемся в колонии правиле мужчинам-преподавателям не разгуливать по классу во время урока. Впрочем, далеко я еще не успел зайти. Остановившись в узком проходе между первыми партами и продолжая свою тираду, вдруг чувствую какое-то шевеление ниже пояса. Опускаю глаза и вижу, что близсидящая колонистка, свернув в трубочку

тетрадный лист, пытается всунуть его в мой гульфик. Я резко говорю:

– Оставь, там все в порядке.

И тут только замечаю, что весь класс, не слушая меня, наблюдает за нашим поединком. Кто знает, как отреагирует новый преподаватель. На этот раз я, кажется, выдержал испытание.

Прозвенел звонок. Не с урока. Тот мы не услышали. Это уже на новый урок. Обычный звонок, как во всех школах. Но он возвратил нас в мир реальности. Зашла учитель Ангелина Владимировна Жевновач. Староста снова отрапортовала, только на этот раз уже ей:

– Товарищ преподаватель, Х «А» класс в количестве двадцати восьми человек к уроку украинской литературы готов.

Сдав рапорт, она тихо, уже не по форме заискивающе попросила: